Над вольной Невой. От блокады до «оттепели» - [28]

На работу без документов, без выписки с разрешением о въезде в город было не устроиться. Вернувшиеся люди оказались без средств к существованию. И это одна из причин резкого всплеска преступности.

Накопилось много специфической послевоенной злобы. Война разрушила миллионы семей, наполнила страну беспризорниками. Молодежь, пережившая ужасы блокады и трудности эвакуации, не очень-то верила в светлое будущее. Каждый выживал сам, в своей стае, по своим, не советским законам. В моде была блатная романтика.

Вот обычная песенка тех лет:

Мы носили в очередь брюки и подштанники.

Всё на свете семечки, друзья.

Были мы домушники, были мы карманники —

Корешок мой Сенечка и я.

Два бычка курили мы, сев в углу на корточки.

Всё на свете семечки, друзья.

В дом в любой входили мы только через форточку —

Корешок мой Сенечка и я.

Хотя полстраны с наслаждением напевали блатные песни, мальчишки учились говорить по «фене» и Ленинград захлебывался от грабежей и убийств, блатной мир имел к этому самое отдаленное отношение.

Настоящий блатной — это вор. Домушник, медвежатник, карманник. Но не убийца. Потому что профессионал хорошо знает Уголовный кодекс. За воровство дают от года до трех. За убийство полагается «вышка».

Эдуард Кочергин, сам проведший детство в приемниках-распределителях МВД и воровавший в поездах дальнего следования, говорит: «Вор — это ремесло. Профессиональный вор никогда не обидит прохожего, ни в коем случае, наоборот, это уголовная интеллигенция. А шпана — это никто».

Блатные на насильственные преступления шли очень редко. А если разбирались с применением оружия, то только в своей среде, за нарушение воровских законов, за стукачество. И старались делать это негласно, недемонстративно. Поэтому к шпане блатной мир относился очень осторожно.

Излюбленные жертвы шпаны — пьяные, не способные сопротивляться. Раздевание пьяных в милицейских сводках проходило отдельной статьей. Найти потенциальных жертв не составляло труда. В послевоенном Ленинграде множество пивных. И они никогда не пустуют.

«Когда мы учились в Горном институте, — вспоминал Александр Городницкий, — заключались пари — может ли человек дойти по Большому проспекту Петроградской стороны от Тучкова моста до площади Льва Толстого, заходя во все рюмочные. Очень культурные были заведения, к водке выдавалась закуска какая-нибудь. Обычно — бутерброд. Я помню, что наибольшей популярностью пользовался бутерброд, который назывался „Сестры Федоровы“[1]— четыре кильки на куске хлеба. В пивных ларьках не только пиво было, но и водку продавали».

Валерий Попов:«На углу Маяковской и Некрасова была страшная рюмочная, набитая инвалидами безногими. Оттуда веяло какой-то сырой овчиной, несчастьем, криками, драками, это была страшная рюмочная, послевоенная. Такое ощущение, что народ сознательно спаивали, этих обрубков, этих костылей, бывших офицеров, солдат, сержантов. Не нашли способ этот народ пригреть и занять, и это был один из выходов».

Пивные становились местом встреч, общения, знакомства, ну, и конечно, не только для законопослушных граждан, но и для криминального элемента. Во всех этих заведениях вспоминали, как штурмовали Кенигсберг или Бреслау, и пили до беспамятства. Пивные стали постоянным местом встречи шпаны. Высматривали жертву, шли «провожать». Потом посетителей находили избитыми, раздетыми, умирающими на морозе.

Варлаам Шаламов в «Колымских рассказах» пишет, что когда подросток становился перед выбором: либо постная официальная идеология, либо контркультура, романтика, тайна, — выбиралась, как правило, блатная романтика.

Подростковые шайки орудуют скопом, снимают с прохожих прямо на улице пальто, ботинки, драгоценности, вырывают карточки, воруют белье с чердаков.

Хотя война закончилась, милицейские отчеты напоминали сводки о боевых действиях. В городе грохотали выстрелы, гибли и простые граждане, и сотрудники милиции. Раздобыть огнестрельное оружие труда не составляло: четыре года вокруг Ленинграда шли бои. Подростки собирают по лесам стволы, как грибы. За один только 1945 год количество убийств и ограблений в Ленинграде возросло в два раза по сравнению с предыдущим годом.

Традиция сбиваться в хулиганские шайки в Петербурге восходит к началу XX века. Советская власть с самого начала жестоко боролась с уличной преступностью. В 1926 году прогремело дело «чубаровцев»: семеро хулиганов с Лиговки были приговорены к расстрелу.

Однако в 1940-е молодежная преступность снова стала бичом общества. Шпана в Ленинграде отличалась особой униформой. Ленинград был полон именно плебейской шпаны. Они носили фиксы — металлические накладки на зубы — финки и кепки, туго натянутые на уши ремни с тяжелыми пряжками для драки. За поясом или в кармане — финка, позаимствованный у соседней Финляндии нож «пуукко».

Обязательным головным убором была туго натянутая на уши серая кепка букле, называемая по таинственным причинам «лондонка», к ней прилагались белый шелковый шарф и черное двубортное драповое пальто. Широкие брюки лихо заправляли в сапоги.

Шайки были организованы по топографическому и феодальному принципам. Их костяк составляли молодые люди, обитавшие в одном дворе или квартале. Во главе стояли один или два вожака, как правило, уже имевшие неприятности с законом. Время от времени происходили схватки между дворами и кварталами. Иногда шайки объединялись для беспричинных битв «район на район», скажем, «шкапинские» против «василеостровских».