Над Припятью - [41]

Убитых похоронить не успели. Гул бронетанковых колонн вырвал всех из оцепенения. Уехали в спешке. А потом хорунжий докладывал подполковнику Табачиньскому о результатах разведки. Бледное лицо, остекленевшие глаза, губы, стиснутые в бессильном гневе и отчаянии, нельзя было забыть. А между тем мост на Нарве под Стренковой-Гурой был уже взорван, и в направлении Ежува двигалась танковая колонна. Не было сомнений, чьи это части. Отступили в сторону Гродно. Покинули Визну, потом остальные районы польской земли…

* * *

Спекшиеся от жары губы Зарембы произносили тихие обрывистые фразы, понять которые было невозможно. Он сполз с куста, голову положил на влажный мох, закрыл глаза. Лежал без движения. Небольшой, скорчившийся, с бледным лицом, он выглядел как труп, выброшенный водой. Проходили минуты — он спал, не реагируя на взрывы снарядов советской артиллерии, которая опять продолжала свой фронтовой концерт. К счастью, снаряды взрывались где-то в глубине гитлеровских окопов.

Подхорунжий лег навзничь. Через просветы между ветвями он смотрел на безоблачное небо и мысленно перебирал близкие и далекие события, столь трагические для многих. Ему вспомнились последние партизанские бои под Водзинувом, Ягодзином, Соколом и Холадыном, а потом дни и ночи во время прорыва из шацких лесов вместе с советскими партизанами. Он хотел вспомнить начало боевых действий своей дивизии, но не это было сейчас самым главным. Его судьба была лишь эпизодом общенациональной польской трагедии.

* * *

Ему даже к лицу был полевой мундир подхорунжего. Он стоял в первом ряду и отчетливо видел худощавого мужчину, который объезжал ряды построенных солдат. Ему казалось, что генеральный инспектор вооруженных сил на мгновение задержал взгляд и на нем, его сердце охватили гордость и радость. Молодым и наивным было это сердце. Вспомнил крупные волынские маневры. Шел 1938 год. Ему, подхорунжему, было немногим больше лет, чем насчитывала его страна после вновь обретенной независимости, находясь до этого полтора века под гнетом. «Независимость» — великое слово! Увы, пустым звуком разочарования было оно для свободной страны. Возвратились прежние времена: одним — положение и почет, другим — унижения и тюрьмы, сытость и благополучие для немногих, заботы и нищета для большинства… Такой была эта панская отчизна, взлелеянная в мечтах Жеромского Польша «стеклянных домов»…

Чтобы продемонстрировать силу и готовность сражаться в защиту этой независимости, Рыдз-Смиглы устроил крупные маневры в районе Дубно, Ровно, Луцк, у восточной границы. Именно у восточной! В течение нескольких дней проходили упорные «фронтовые бои», побеждали попеременно то «синие», то «красные». Не было сомнений, кто «победит» на этой медленной реке Иква, в районе современных укреплений, постоянно расширяемых на деньги Фонда национальной обороны, поступающие за счет взносов самоотверженной общественности.

После окончания маневров состоялся парад. Превосходное зрелище: пехотные дивизии, кавалерийские бригады, колонны артиллерии двигались в строю в пыли луцкой мостовой. В окружении генералов стоял маршал. Он жезлом приветствовал войска. А в это время германский генеральный штаб разрабатывал «фаль вейсс» — директивы Гитлера к войне с Польшей.

Что-то хрустнуло. Подхорунжий вздрогнул и вернулся к действительности. Сел, схватившись за пистолет. Огляделся вокруг. Но ничего подозрительного не заметил, только поручник, тяжело вздохнув, медленно переворачивался на спину. Лицо и лоб у него были желто-синие.

— Майский день, а так холодно. Дай я немного тебя прикрою… — Подхорунжий снял изодранный суконный мундир и положил на грудь раненого.

В кустах они пролежали до сумерек. На красном от отблесков заката небе замерцали печальные звезды. Ночь опускалась вместе с легким туманом. Оба берега озарились разноцветными ракетами. И снова началось! Растарахтелись пулеметы, и трассирующие пули длинными черточками, словно мостом, соединили берега реки.

Несколько гитлеровцев начали обследовать берег. Чувствовали они себя в безопасности, с советских позиций их не могли заметить. Гитлеровцы громко разговаривали, смеялись, их не волновал вид трупов. Они переворачивали их, обыскивали карманы, вынимая из них скудные партизанские пожитки, и сталкивали тела в воду. Очевидно, это были солдаты из санитарного подразделения, очищавшего сейчас берег реки от молчаливых свидетелей утреннего боя.

Лешек и Заремба облегченно вздохнули, когда гитлеровцы исчезли во мгле, расслабили пальцы, сжимавшие пистолеты, вытерли вспотевшие лбы.

— На этот раз пронесло, — шепнул Заремба. — А я уже боялся, что кто-нибудь из них заденет нас.

— Еще ничего не известно! Подождем, пан поручник, туман осядет, и тогда мы попытаемся переправиться.

— При такой иллюминации на реке это нелегко сделать. Они следят. Этот утренний визит дал фрицам неплохой урок. Они убедились, что значит иметь дело с отчаянными…

— Мы тоже не в лучшем положении!

— Не послушался, Лешек! Был бы ты уже на том берегу. А теперь еще забота, где выйти, где безопаснее…

— Доплывем. Я думаю, пан поручник, что… — Подхорунжий неожиданно замолчал.