Над любовью - [35]

Тот вечер стоит передо мной как живое существо. Я говорю с вами, а вижу присутствовавших, вижу каждый угол залы. После позднего обеда начались пляски.

Она вышла из круга черных фигур, олицетворявших для нас каждая по-своему значительное и задушевное.

Когда она пела «Всегда и везде, как тень за тобою»[28], мне думалось, что ее волнение безмерно, а мое, являющееся следствием ее пения, ничтожно, что она зажгла меня и поэтому так хорош и звучен ее голос, что она угадывает сердцем происходящее во мне. Я следил за Настей до поздней ночи, едва обменявшись с нею двумя-тремя фразами; и боялся нарушить уже созданное и выраженное безмолвием. Я не обращал внимания на то, как другие отнеслись к ней. Но я отлично видел, что цыгане, если и не овладели собравшимися в той мере, как она мной, во всяком случае, они давали тон, как говорят нынче, настроению, кстати упомянуть, весьма приподнятому.

Кто-то уже клялся некрасивой, высокой цыганке Маше вести ее утром под венец; кто-то другой, стоя на коленях, целовал ножку жене запевалы.

На углу стола одна из певуний, играя бокалом, объясняла нашему управляющему, какие он должен привезти ей сережки в воскресенье. А Настя перебирала бахрому шали и изредка бросала задумчивые взоры на меня. Дедушка подбирал какой-то старинный, неизданный романс и вполголоса напевал его слова гитаристу с маслиновидными глазками.

Владимир Алексеевич умолк, закрыв лицо ладонью. Молчал и Бахметьев, смущенный его волнением.

— Как слышу, как ясно вижу… Простите, — буду говорить дальше. Быть может, легче станет и вы поймете меня. Словом, наутро я отправился отвозить на станцию хор, а вместо этого укатил с ними в столицу. Там началось: я проводил дни и ночи в Новой Деревне. Гостеприимство, в сущности льстивое, чисто внешнее преклонение перед «Князем», как они величали почетных гостей, умение владеть своим обаянием и распространять его привлекали меня к цыганам несказанно, волнуя неизъяснимо. Грязные и темные квартиры, перебранки на непонятном языке между старыми и молодыми цыганками, жадность к деньгам и подаркам у одних и безразличие к ним у других, как у моей Насти, и непрерывающийся кутеж — вскоре стали обычной для меня обстановкой. Я свыкся с этой атмосферой и еще с. большим восторгом вдыхал аромат чудесной песни. Противоречия лишь увеличивали мое смятение. Колдовское дарование и очарование этих людей, для них самих неожиданное, облагораживало и возвышало их не в одних моих мечтах и глазах увлеченного юноши. Я забросил свет и общество друзей по полку. Я перестал бывать в доме, где считался женихом девушки, в которую был влюблен до встречи с Настей. Мое головокружительное чувство нашло ответ. Настя полюбила меня. Я буду безусловно правдив, признаваясь в том, что я не желал близости с нею, не стремился к тому. Связь наша явилась как бы завершением наших отношений, но во мне сразу что-то упало. Растаял ореол, расплылись чувства. В хоре поднялась сумятица: старые цыганки и родственницы настаивали на нашем браке или требовали ее ухода. Между тем, во мне еще оставалась любовь к той, кого я привык считать своей невестой. Однако я отдался во власть наследственного безволия, хотя и явственно ощущал свое раздвоение, чуть не ежечасно. Я уже был готов жениться на Насте, чтобы избавить ее от оскорблений, как внезапно был вызван в деревню к опасно заболевшей матушке. Мама хворала долго. Мы с сестрой почти не выходили из ее комнаты. Мои петербургские похождения стали известны дома и, конечно, огорчали семью. Выздоравливая, мать моя несколько раз высказывалась по этому поводу в отрицательном, более того, в негодующем духе, всякий раз приводя болезнь к ухудшению. На расстоянии я острее ощутил ту рознь, которая была на самом деле между мною и Настей. Влияние домашних, превосходство окружавших меня здесь, даже самый уклад жизни, не только склад воззрений моих родных, поколебали меня. Начался мучительный период перелома. Выезжая обратно в столицу, я твердо решил, что на Насте не женюсь, но никогда ее не покину и в силу этого порву с той, кого почитал своей невестой. Я был связан чужой жизнью: Настя всякий раз, как только узнавала, что я бываю у той, другой, грозилась наложить на себя руки. Однажды даже начала приводить свой замысел в исполнение. Предвестий радостей я не видел…

В гвардии заметно косились на меня. Оставаться в полку, живя с Настей, было немыслимо, также и в Петербурге — невозможно из-за ее шалого нрава. Мать с дедушкой и моей сестрой в то время переселились в Италию. Я, оторванный от своих и от знакомых, желал замкнуться в новом, пытаясь создать что-то прочное. И настолько удачно все придумал и устроил, что зажил довольно спокойно в уединении и вновь полюбил Настю, привязался к ней, как к единственному другу. Постепенно прежнее перестало для меня существовать. Одно, одно воспоминание иногда пронизывало меня — порой под вечер мелькал на стене силуэт Марины. Думалось тогда, что с нею я мог бы выстроить прекрасное, волшебное здание. Но возврата быть не могло. Я забыл дорогу вперед и не видал пути назад. Я свыкся с неподвижностью и жил изо дня в день. Правда, однажды сиреневой весной меня охватило небывалое томление, что-то натянулось во мне до крайних пределов, зазвенело и оборвалось, так я и остался без одной струны.