Над любовью - [27]

Однажды я проходил темной улицей мимо ярко освещенного антиквария. В витрине на старинных вышивках и парчовых тканях были разложены замысловатые и ценные чубуки и трубки и более простые из холодного полированного янтаря. В кармане моей истрепанной шинели валялся чубук слоновой кости, тонкой резьбы, прихотливо изображавшей эротическую сцену. Кто знает, как он уцелел во время моих злоключений и скитаний? Быть может, потому, что его никто не хотел купить.

Я толкнул дверь лавки и вошел. В кресле, покрытом голубовато-блеклым персидским ковром, сидел хозяин, погруженный в чтение вечерней газеты.

Я показал свою вещицу. Сначала он как будто не расслышал. Затем, не спеша, оправил очки и зашел за прилавок. Повертев чубук, небрежно спросил: «Сколько?» Я назвал скромную сумму. Усмехнувшись, он предложил мне треть.

— Впрочем, — заметил он, — меня это и не слишком интересует, вы видите, сколько их у меня. Например, вот эта, — продолжал он, подняв стеклянную крышку прилавка и доставая трубку розового дерева.

Пока антикварий сравнивал изящество работы, высоко поднося вещи к лампочке, я рассматривал мелочи, блестевшие на зеленом бархате. В ту минуту, когда мои глаза остановились на миниатюре эпохи Возрождения и на рядом сверкавших грушевидных бриллиантовых серьгах, из-за маленькой двери, завешенной ковром, окликнули хозяина и просунули поднос с чашечкой кофе. Старик отложил обе трубки и, повернувшись ко мне спиной, не торопясь взял чашку. Я мгновенно схватил футляр с серьгами и сунул его в карман.

Антикварий, отхлебнув турецкого кофе, повторил, что больше предложенного дать мне не может. Я превосходно помню, как я отрицательно качнул головой и спокойно опустил свою трубку в карман, хотя у меня звенело в ушах и дрожали ноги и вышел.

Я бежал по липкой от грязи панели, вдыхая сгущенный воздух, не различая улиц. Должно быть, у меня был страшный вид, потому что я слышал, как мне бросали вслед:

— Вероятно, он вырвался из сумасшедшего дома, несчастный больной.

Где-то вблизи пристани я продал серьги толстому ювелиру за сорок лир, за ничтожную часть их настоящей стоимости.

Я даже не искал пристанища на эту ночь, охваченный жаром возбуждения, гнавшим сон. Я впервые безропотно просидел длительную ночь в саду на моей скамье. Утром, во дворе общежития, я не пытался попасть первым в очередь за кипятком. Едва дождавшись девяти часов, я направился в город. В некоторых домах предо мной безмолвно захлопывали двери. В других — прислуга грубо ворчала. Мое истасканное платье и изможденное лицо, по-видимому, не вызывали ничего, кроме отвращения. Меня отталкивали, но больше унизить уже не могли.

Наконец, в двенадцатом подъезде мне оказали желанный прием: рыхлая гречанка с тремя золотыми зубами снисходительно разрешила подняться за ней. На скрипящих ступеньках внутренней деревянной лестницы она оглянулась, заявив, что дешевле, как за тридцать пять лир, не сдаст комнаты. Я молча согласился. Отлично помню изумление левантинской дамы, когда на ее вопрос о моем переезде я заявил, что я уже переехал и тотчас ложусь спать, потому что очень устал.

Я опустил шторы и красные, выцветшие занавеси, разделся и бросился на кровать. Я вытягивался и изгибался, как козленок на лугу. Я старался отдалить сон, испытывая необычайное наслаждение, достигая предела его. Когда чувствуешь и сознаешь, что ничто не может сравниться с ощущаемым, что выше этого желания и исполнения его — быть не должно — разве не есть это подлинное наслаждение?

Я проспал двое суток: разбудила меня встревоженная хозяйка. Пришлось подняться. Впрочем, я не сожалел, вознагражденный удовольствием, почти забытым, — я умылся и оделся. После вышел на улицу, но вышел, чтобы вернуться. Я отправился купить на оставшиеся деньги хлеба, чая и сахару.

В тот день я невозмутимо дожидался бесплатного обеда, не раздражаясь на толпу: ведь я знал, что вернусь к себе, что я волен никого не видеть. У меня своя комната, у меня дворец. Я король, возвеличенный случайностью, а они нищие, застигнутые судьбой.

У меня была, у меня еще есть комната.

Последующие дни я проводил, замкнувшись в своих четырех стенах, предаваясь одиночеству. Я почти не ел, потому что иногда совсем не выходил из дома. Или же стремглав возвращался в свой угол, едва успев проглотить остывшее кушанье.

Я часами (отчего столь быстро текущими?) созерцал рисунок на стенках, оклеенных дешевыми, но бесконечно дорогими мне обоями. Я изучил до малейшего пятнышка, до тончайшей трещины свою комнату. Я восхищался ее убогими украшениями, не замечая ее недостатков, как слепой любовник, смешивающий в своем воображении уродливое пятно с очаровательной родинкой. Я не отрывал глаз от стен, я не отрывал взгляда от пола и изорванного коврика, точно находил в них притягивающую силу.

В своем забвении я совершенно не думал о том, каким путем досталась мне эта радость. Третьего дня я отчетливо вспомнил все. И быстро записываю, потому что мне осталось всего два дня, нет, меньше, — сорок три часа. А после я снова очутюсь без крыши, вне стен моей комнаты. Я жажду опасно заболеть — быть может, тогда госпитальная карета отвезет меня под защиту четырех стен?