Над любовью - [26]

Итак, первую ночь на земле я провел на пристани за стеной угольного сарая. Сторож, турок, довольно быстро разрешил мне спать в зоне своего влияния. Утром, также как и в предыдущие семнадцать, я не умывался и не одевался. Не думайте, что это вошло в привычку, ничуть: это лишение обратилось в хроническую болезнь, дававшую себя чувствовать порой особенно острыми приступами.

Я направился в город. Повсюду бродили мои соотечественники, хранившие отпечаток бессонных ночей, с потемневшими лицами, терявшими уже осмысленность. В узких переулках с упорством спирали вилась будничная жизнь, свернутая из пестрых и серых лоскутьев. Труд, борьба и вспышки праздности и тайного вожделения по красоте и отдыху переплелись в этом удручающем и удушливом городе, ожидающем своего пробуждения.

По вечерам, когда витрины и окна загорались электричеством, еще больнее давали о себе знать эти невысказанные людские мечты о маленьком, мещанском празднике. Я не мечтал о празднествах, я думал о тихом доме, о покое. Особенно недоставало его в длинные сумерки, когда трамваи и автомобили развозили пресыщенных по домам и когда меркли огни в театрах и кино, когда улицы с каждой минутой становились безлюдней и безлюдней… Я возненавидел дневную толпу, давившую меня точно обручем, но еще более отверженным я чувствовал себя ночью, когда некуда было уйти. Не было угла, где бы я мог задремать и уже нельзя было слоняться по тротуарам.

В общежитиях, переполненных здоровыми и больными, даже женщины валялись на полу, зачастую без подстилки. Я оказывался лишним и здесь: я не записался вовремя, не успел. Иногда, однако, какой-нибудь расчувствовавшийся сонный женский голос милостиво разрешал — переночуйте сегодня. Я укладывался, сворачиваясь калачиком, по-собачьи и, само собою разумеется, не раздеваясь, положив голову на тюк чужих вещей. Однажды спал на чьих-то диксионерах.

Но редко везло, то есть не часто удавалось перейти порог и попасть под крышу, в относительное тепло. Чаще всего я спал на скамье во дворе нашего госпиталя и подворотне общежития на ящиках из-под американских консервов. Случалось, что меня принимали в свою каморку ночные сторожа этих зданий, такие же люди без настоящего, как и я, обломки прошлого.

Но приходило утро и с ним возвращались мои мучения. Сначала в веренице людей я спускался к центру по узким улицам и кривым ступенькам. Затем стоял в очереди, чтобы раздобыть карточку на бесплатный обед, чтобы получить пособие или белье. Обычно — безрезультатно. Постоянно рядом, среди или около людей, жалких и печальных и просящих, как я. Мои бесчисленные, искаженные двойники стали отвратительны мне, а себя я презирал.

После скудного, едва теплого, обеда я подолгу сидел на камнях или бревнах во дворе столовой или в палисаднике нашего консульства, стараясь превозмочь усталость. Сидел часами, слегка покачиваясь, как кот, задремавший на солнце. Снова меня окружали люди, по существу своему бесконечно далекие и неприятные, однако вынуждающие меня и принужденные выносить нашу тягостную близость. Не только прикасались наши тела, но они чуть ли не навязывали мне свои души, невольно заглядывая в мою, хотя бы по одному тому, что теперь им не приходилось видеть ничего другого.

Я не мог поднять глаз на небо, чтобы увидеть солнце, чтобы насладиться его лучами и перенестись хотя бы на секунду в другой мир, следя за бегущими облаками. Мне мешали они, он, такой же обреченный, как я. Он точно стерег мое «хочу» и отравлял его, примешивая к нему свое желание, возникшее лишь от слишком тесного общения, от касания. Я обессмыслел. Мало того — он, этот человек, передал мне свои думы, полные тоски и безнадежного ужаса, неотступно напоминавшие о свершившемся, о поглотившем нас. Уйти, спрятаться, скрыться, зарыться в норе. Но куда, к кому? Где найти приют, хотя бы угол, но свой? Крова не было, и никогда больше не будет. Только тогда, когда остановится дыхание, но ведь и тогда будет нужен маленький дом. Я приговорен каким-то неслыханным законом влачить бродячее существование.

Так протянул я месяц. Добрые дамы и разные благотворительные учреждения неизменно уверяли, что устроят через неделю, или обещали дать ответ через три дня. Несбыточные обещания и наивные надежды о заработке и комнате разрушались всякий раз и повсюду. Я лишний раз убедился, что надеждам свыше предначертано оставаться неисполненными.

Холодная похлебка, консервы, теплый чай и прозябшие люди с застывшими мозгами, с истерзанными, но еще горячими сердцами, — вот что окружало, давило меня.

Звенящий и громыхающий трамвай, щелканье бичей, раздававшиеся над самым ухом, подкрашенные улыбки, пошлость, перегонявшая неугомонных прохожих в уличной толчее, — хлестали меня. Крикливые радости одних и бессловесные жалобы других тонули в буднях города… Посредине вертелся, как безостановочный волчок.

Порой я отдавался покорности. Иногда же что-то восставало внутри меня и поднимало, как щепку на поверхность пруда, но ухватиться было не за что. Редко, очень редко мне казалось, что я смогу выплыть из омута. Чаще всего я ждал нечаянной радости. Я почти бредил, что найду деньги, оброненные неизвестным богачом на улице, и тотчас же помчусь нанимать комнату и восстановлю свое бытие. А пока бродил день и ночь, но никогда один: всегда со своим близнецом, таким же потерявшим подобие и сознание высшего существа, какими мы были прежде. У меня было теперь две пары глаз, две пары ног, две головы, нет, не две, а несколько, много. Я шагал с ними, они рядом со мной, но душу мою они еще не успели отнять у меня. У меня еще остались свои затаенные желания, смелые или ничтожные, но свои собственные. Ужаснее всего было то, что мозг начинал терять самостоятельность, искаженный мыслями безумца.