Над Кубанью. Книга вторая - [68]

— Так точно, товарищ дежурный.

— Казенный инвентарь не посей, — распорядился он вдогонку, — назад привезешь.

Извозчик обернулся:

— На вокзал?

— На Черноморку, дедушка.

— На Черноморскую станцию нельзя. Война там. Т-п-р-у!

— Туда, где война, — приказал Егор.

— Нет там эшалонов, — запротестовал извозчик, — только один железный поезд. С пушек палит, греется, аж пар идет.

— Туда, где палят. Туда, где пар, понял? — веселым голосом потребовал Мостовой.

Извозчик погнал лошадей. Экипаж запрыгал, перегоняя военные повозки и взводные колонны, быстро идущие к фронту.

— Чудаки, — удивился извозчик, — на японской куда меньше снаряда кидали, а то только и знали что сало к пяткам подвязывали. На смерть не спешили. Ранили чаще в спину. А теперь все по переднему фасаду меченные. Сколько я их перевозил! Нагляделся!

— В спину ранение стыдное, папаня, — сказал Егор, приваливаясь к спине извозчика, — в лазарете засмеют.

Остановились у кладбища. Каменная ограда поросла мхом. Кое-где прилипли прошлогодние листья клена. За щербатой могильной плитой укрылся одинокий крепостной пулемет, краснея поржавевшим гофрированным кожухом. Мелкий ров, очевидно подготовленный как второй оборонительный рубеж, протянулся вдоль ограды и змейкой уходил в поле. Ров, под руководством военных, углубляли горожане — мужчины и женщины. На кладбище пестро цвели букеты бумажных цветов и венки. На сером мраморе, обратив раструб к противнику, стоял граммофон. Возле, в томительном ожидании, крутился мальчонка. Он щупал мембрану, заглядывал в трубу. Женщина, покрытая шалью, изредка прикрикивала на него. В ее руках поблескивали спицы, и клубок шерсти подрагивал, возбуждая взъерошенного котенка.

— Жизнь, — жадно вдыхая воздух, сказал Мостовой, — скис в кроватях.

Донька прикрыла ноги Егора одеялом.

— Скис?! Гляди, не расплескайся, простокваша!

Оставив отца, Санька добрался до передовой линии, сопровождаемый шутками бойцов из полка анархиста Золотарева. Разыскал свою роту. Барташ рассказывал Хомутову и Батурину о посещении больницы. Речь, очевидно, шла о Доньке, потому что Ефим, заметив Сеньку, оборвал разговор.

— Как будто им кто тут медом намазал, — сказал Хомутов. — Ну и хлопцы.

Сенька деловито примостился у облежанной кем-то бойницы.

— Этот уже знает, за что помирать? — спросил Хомутов Барташа, напоминая этим об их беседах в период февральских неудач.

— Да, Мостовые, отец и сын, знают, — твердо сказал Ефим. — Не боишься смерти, Сенька?

— А чего ее бояться, — пренебрежительно бросил Сенька. — Что она, с рогами? Чуете, как дядька Василь палит?

От Черноморского вокзала и от Чистяковской рощи непрерывно громыхала артиллерия. Говорить приходилось громко, как в сильную грозу.

— Мой там! — покричал Хомутов Батурину. — Трошка мой там. Шибеник!

— Чего-сь только твой шибеник не туда снаряд кладет, — заметил Павло, опытным глазом наблюдая частые перелеты, — вон тот домишко, что ль, в вилку берут?

— Там командный пункт. Корнилов тал, — сказал Барташ.

— Дурака нашли! Генералы ближе как за двенадцать верст не рискуют. Под той хатенкой враз скипетру вышибут. — Павло, поймав Сеньку за ногу, шутливо потянул к себе. — Отец-то жив, здоров? Чего не хвалишься?

— Батя тут недалече, — Сенька засмеялся, — да пустите, дядька Павло, а то в глину выделаюсь.

— Как недалече? — Барташ встрепенулся.

— Вон там, возле кладбища, — гордо ответил Сенька, — я его самолично на фаэтоне доставил. Батя теперь все увидит.

— Надо его отправить обратно, это не дело, — сказал Барташ, приподнявшись.

Хомутов, не отрываясь от бинокля, надавил ему плечо.

— Пускай дышит. Аль тебе воздуха жалко, Ефим?

На левом фланге закипал бой. На их участке угадывалась подготовка белых к атаке. Бойцы были напряжены. Линия защитников поредела. На сырой боковине окопов кое-где остались пустые вмятины — от тела, от локтей. Там стояли люди, теперь их не было.

— Много выбыло? — спросил Барташ.

— После посчитаем, — ответил Хомутов. — На перекличке.

— От казарм зря роту тронули, — заметил Батурин, — будешь у главкома — попрекни его. Только нас вывели — кадеты нажали. Слышим, казармы взяли.

— Туда Марков, генерал, подошел, — подтвердил Хомутов.

Днище окопа настолько затоптали, что сырая земля превратилась в жижу. Чавкая сапогами, ходили санитары и подносчики патронов. Окопы понемногу обживались бойцами. Отведенные на резервный отдых кубанцы и закубанцы, занимавшие этот участок, успели создать подобие блиндажей, укрепив стены кольями и досками и устроив навесы. На козырьках лежали клейменые мучные мешки, конфискованные на городской мельнице Дицмана. Пули попросекали мешковину. Светлые струйки песка и размельченной азовской ракушки пролились по брустверу и окопам.

От холмика — командного пункта корниловского ударного полка — лучисто вспыхивали стекла не то бинокля, не то окопного перископа. По полю, умело маскируясь, перебегали корниловцы, очевидно накопляясь в пологой балочке. Хомутов, ожидая повторения атаки, негодовал на бесцельную стрельбу, которую вели соседи-золотаревцы. Батурин внимательно наблюдал широкое лицо Хомутова, побитое оспинами, редкие белесые брови, полуоборванный рукав испачканной шинели. Внешне это был все тот же известный ему супрягач Карагодина, или богатунский овчинник, принимавший заказчиков возле дубовых чанов, где квасились кислые шкуры. Внешне ничем не отличался этот человек от солдата левобореж-ного села. Но здесь, на виду у Батурина, Хомутов воевал, управлял другими. Он становился близок Павлу, уважающему воинскую доблесть. Батурин оценил его и как командира.