Над Кубанью. Книга вторая - [49]

— Может, не фамилия, Неженцев, прозвище, — заметил Миша.

— Не, фамилия! Кто же ему такое прозвище даст, когда он тонкий, ядовитый, ну прямо гад какой-ся. Плеткой меня… А смеется, сукин сын, как… — Сенька подумал: — Как наш хорунжий Самойленок. Все зубы показывает и десны. — Сенька вдруг приподнялся, вначале на колени, потом во весь рост: — Погляди, Мишка, что там на загоне?

Возле полевого табора, составленных в круг повозок, столпились казаки, прискакавшие сюда на конях, спешно выпряженных из плугов и садилок.

— А вон и батя! — закричал Миша.

По пашне, изготовив чистик, как копье, бежал Ка-рагодин.

— Миша, не ввязывайся! — закричал он, увидев сына.

Сенька не мог удержаться. Он спрыгнул и побежал к табору.

Миша остался на возу. Отсюда было видней, как в кругу казаков, прихлопывающих в ладони и напевающих кабардинку, верзила Очкас добивал палкой припавшего на колени человека в коричневом зипуне. «Ешь землю, ешь землю!» — прикрикивал Очкас, замахиваясь палкой.

Поодаль стояли две новенькие линейки, накрытые полостями и закиданные пустыми бутылками. Лаковые крылья, расписанные цветами, были забрызганы грязью. Вот Очкас, отбросив палку, потащил за собой человека в зипуне. Тот сопротивлялся, охватив голенастые Очкасовы ноги.

Драки были обычны в станице. Но Мишу удивило, откуда появились пьяные люди и почему драка сопровождалась плясовой и притопыванием.

— Павла не встречал? — на бегу крикнул ему отец.

— Нет. Батя, лезь сюда, отсюда видней. Смех прямо… Батя…

Но отец уже врезался в толпу и расталкивал людей плечами. Он протиснулся вперед, постоял немного, наблюдая избиение, а потом, сжав чистик, тяжело двинулся к Очкасу. Плясовая усилилась. Кто-то принялся звенеть бутылкой о бутылку.

— Очкас, тебе подмога! Очкас!

— Дай другому хохлачьего мяса попробовать.

Очкас обернулся, пьяно и широко улыбнулся Семену, поднял человека перед собой, по-бычиному отмахиваясь от пальцев, безвольно пытавшихся цапнуть его за бороду.

— Бери его, Карагод, —прохрипел Очкас, — кончай их, гадов.

Карагодин остановился, у него подрагивала челюсть. Сжав чистик двумя руками, размахнулся. Удар пришелся по широким Очкасовым плечам, обтянутым сатиновым бешметом.

Веет кинулись на Карагоднна.

— Батя! — пронзительно завопил Миша. — Батя!

Он схватил кнут, и кони рванулись вперед.

— На людей!

Кто-то ударил по морде Куклу. Нагрудник сорвался. Купырик поднялась на дыбы, накрыв передом неизвестного Мише казака в высокой праздничной шапке.

— Бей его! Куда он!

Казак закинул ногу на мажару, но его сдернул Сенька. Мальчишка ловко, по-кошачьи забрался наверх. Рывком завернул войлок, вырвал из-под него винтовку. Удивительно громкие и неожиданные выстрелы сразу же изменили положение. Казаки бросились врассыпную. С игрушечной ловкостью подпрыгивали линейки, казалось, вот-вот опрокинут резвые ошалелые кони. Миша ожег руки вожжами, сдерживая Куклу.

Сенька смеялся.

— Напужал их, напужал их. Вот так я!

Карагодин, пошатываясь, приблизился к мажаре. Он прикладывал полу бешмета к рассеченной щеке.

— Павла надо позвать, — сказал он, сплевывая густую слюну. — Попить бы. Запалился.

— Молоко имеем, дядя Семен, — предложил Сенька, вытаскивая кувшин, — пускай под ими земля провалится, кувшины было потоптал вгорячах.

Семен приложился к глиняному краю. Он жадно пил, проливая молоко на грудь и бороду. Сенька перекинул винтовку за спину.

— Куда собрался? — спросил Карагодин, вытирая усы.

— За дядькой Павлом.

— Найдешь?

Сенька уже отстегивал постромки.

— Найдешь? Такое скажете. — Он снял хомут с Ку-пырика, ловко прыгнул.

Купырик недовольно затопталась под ним.

— Здорово вы Очкаса промежду лопаток протянули, — как-то панибратски и вместе с тем завистливо сказал Сенька, — небось хребет лопнул. Он у длиннобу-дылых некрепкий.

Мальчишка поскакал. На спине запрыгала винтовка. Карагодины подняли избитого Очкасом человека, предложили молока.

— Поразбегались, — уныло сказал избитый, — выстрела боятся, а еще казаки.

Карагодин насупился.

— Не потому, что казаки. Казака выстрелом не спуж-нешь. Потому что неправые.

— Может, и потому, — согласился тот. — Пособите. — Он покряхтывая, снимал зипун, прикладывая изувеченное лицо к холщовой подкладке.

— За что это тебя отвозили, а? — спросил Семен.

— За бумажку.

— Как за бумажку?

— Да приехал я сюда со своим плужком и с бумажкой из Совета. Две десятины мне земли отпустили. Ведь два сына на фронте побиты…

— Ну?

— Ну, и попадись этот самый Очкас. Начал куражиться. А тут еще, наверно, с богатунского базара на линейках подвернули пьяные камалинские казаки. Иногородний я, с хуторков.

Семен насупился.

— Чеботарь небось?

— Нет, хлебороб.

— Кажись, нашел Сенька Павла, — вглядываясь, сказал Семен.

Павло подскакал и круто осадил жеребца. Наклонился, похлопал его по мускулистой мокрой шее.

— Где ж драка? — спросил Батурин, резко сдвинув брови.

— Была, Павел Лукич, — ответил Карагодин. — Вот его лечим, да и меня чуток угостили.

— Очкас?

— Да.

— Что же вы его не придержали?

— Его придержишь. Сам видишь, все поразбеглись, даже хозяйство покидали.

Павло обратился к Сеньке:

— Чей табор?

— Кажись, Велигуровых, да и Очкасов рундук тут.