Над Кубанью. Книга вторая - [37]

Сенька видел разгоряченные лица корниловцев и шинели, забрызганные грязью по пояс, страшные оскалы ртов.

Из темного леса навстречу ему Идет вдохновенный кудесник.

Красивый офицер в шинели нараспашку обернулся, крикнул:

— Здорово, кудесник!

Рота рявкнула:

— Здравия желаем, ваш сия-тель-ство!

Снова гавкающий припев и песня, незнакомая и чуждая мальчику.

— Гады кадетские, — бормотал он, добавляя злобное ругательство, узнанное им чуть не с пятилетнего возраста.

Шла вооруженная пиками конница. И оттого, что пики были неизвестны Сеньке, конница показалась ему чужой, басурманской.

Пронеслись квартирьеры. Шлепки грязи застучали по забору.

Ноги затекли. Сенька поднялся, по телу побежали мурашки. Он растер ноги, зашевелил плечами.

На сердце было тяжело и тоскливо. Мальчик чувствовал себя чрезвычайно одиноким. Как-то сразу резко очертился его рот, глубже и сердитее стали глаза.

— Папаня, — прошептал он, и на ресницах задрожали слезы. Он прикусил губу, подвернул штаны и перелез через забор.

Медленно пошел Сенька по скользкой дорожке.

Повстречались верховые. Сенька остановился пораженный. Впереди, ехал щупленький офицер в черкеске. Офицер сидел на Баварце.

— Господа, единственный житель Лежанки[5].

— И вероятно, уже большевик, Митрофан Осипович! — покричал кто-то из едущих позади.

Всадник остановил коня. Сенька близко ощутил теплые ноздри Баварца. Конь, всхрапывая, обнюхал Сеньку и тихонько заржал.

— Узнал, — засмеялся всадник. — Шутливо подхлестнул Сеньку нагайкой — Ты большевик?

Мальчик, не отвечая, оглядел его. На груди у офицера белел серебряный крестик. Сенька знал: такие кресты давали за храбрость, за боевые дела. У отца было два Георгия. Сенька сразу ощутил свое превосходство над этим офицером: ведь человек этот не был так храбр, как его, Сенькин, отец; черкеска чужая, конь краденый. Краска залила бледные щеки мальчика.

— Большевик, — не спуская с него глаз, ответил Сенька. — Вам они кислые?

— Ого! Звереныш, — удивился офицер, больно подстегнул мальчишку. — Иди, дурак. Да не будь хамом. Держи язык за зубами. Не все такие нежные, как Неженцев.

Спутники посмеялись каламбуру. Неженцев тронул коня.

— Неженцев, — раздельно прошептал Сенька, — барбосы.

Чувство обиды овладело им, ему хотелось постыдно разреветься.

— Погодите, мы еще вас угадаем, — погрозился он вслед, — угадаем.

Сенька покусал кулак, успокоился. Смело пошел между трупами расстрелянных ротой Кутепова.

Отец был окровавлен и недвижим. Сенька ободрал грязь с его ног и приник к твердому, будто окоченевшему плечу.

— Батя, батя, папаня…

Солнце ушло, погнав по земле острые тени. Появились голодные, но трусливые собаки. Сенька вскочил, швырнул камнем. Собаки неохотно отбежали и остановились поодаль, вытянув шеи. Сенька попробовал приподнять тело. Тяжело. Тело выскальзывало из рук. Сенька заплакал. Потом, вспомнив насмешки Неженцева, он кулаками вытер глаза. Поднялся и побежал к ближайшему дому. Исступленно заколотил в ставни, пока внутри не отозвались.

— Кто?

— Отворите!

— Уходи, стрелять буду, — погрозил мужской голос.

— Дядя, помогите, дядя!

Скрипнула дверь черного входа.

— Прыгай во двор, — позвал тот же голос.

Сенька очутился в сенях, сильно пропахших какими-то травами, пучками развешанными по стенкам.

— Заходи.

— Дядя, помогите, там батя! — взмолился Сенька, бросаясь к нему.

— С ног собьешь, разве так можно. Где батя?

— Убитый.

— Кем? — испугался человек.

— Кадетами.

— Кадетами? Пущай полежит, сыночек. Убитому уже все едино где лежать, а вот ты как бы сам не захворал. Пойдем.

— Дядя, дядечка! — припадая к коленям, горячо зашептал мальчик: — На всю жизнь к вам в работники пойду!.. Я был в работниках, я все умею… Помогите батю перенести… Там собаки…

— Перестань. Зря слезу теряешь, — растроганным голосом произнес человек, — пойдем.

Во дворе Сенька разобрал, что хозяин дома старик и чем-то похож на Харистова. Это вселило к нему доверие. Старик вывез из-под сарая тачку, кинул в нее сена.

— Где?

— Тут недалеко, возле лавки.

— А, слышал. Слышал, как их стреляли. В подушку головой закопался, страшно, первый раз война под окнами.

Они взвалили тело Егора на тачку и покатили к дому. С трудом внесли, уложили на полу, на редюжку.

— Может, жив? — старик наклонился над ним.

Сенька неподвижно стоял, прислонившись к косяку двери.

Старик раздел Егора, покачал головой.

— Расковыряли.

Поднес зеркальце к губам Егора, пригляделся на свет.

— Парнишка, — позвал он тихо, — отец-то дышит.

— Жив? — обрадованно воскликнул Сенька.

— Не очень чтоб жив, внучек. Но бог поможет, не сразу душа отлетит. Давай-ка на койку его перетащим, а то на полу живому человеку простудно.

Старик теплой водой обмывал загрязненное тело и раны. Он покрикивал на Сеньку, помогавшему ему, так как мальчишка сразу сделался нерасторопным.

Сенька видел желтое тело отца, кровь, медленно просачивающуюся сквозь тряпки, подвязанные дедом, острую ключицу, тихо колеблющуюся. В тело человека, до спазм в горле близкого, родного, как бы входила жизнь. В эти короткие минуты мальчишка постигал ее величайшую ценность.

Вот отец вздохнул, приоткрыл глаза. Сенька нагнулся к нему и отшатнулся — глаза были какие-то стеклянные, страшные.