Над Кубанью. Книга вторая - [23]
Перфиловна приоткрыла дощатую дверь половня, покричала. Где-то в светло-желтых волнах мякины кто-то замяукал. Старуха перемахнулась просторным крестом и позвала громче. Полова зашевелилась, оползла, и глазам перепуганной старухи представилась чья-то лохматая фыркающая голова.
— Митрич! — Перфиловна всплеснула руками.
— Уехали? — прошипел Митрич.
— Нет.
— Так чего ж ты, дура, приперлась? — засипел он. — Местопребывание оглашаешь.
— Кличут вас.
— Зачем?
— Павлушку нашего заместо Егора атаманом выбрали. Вам, Митрич, хотят честь оказать.
Лука выпрыгнул из половы, очутился рядом.
— Не брешешь, старая?
— Вот божий крест.
Перфиловна обидчиво поджала губы.
— Тогда я пошел.
— Куда вы в таком виде, напужаете.
Она принялась стряхивать, выбирать полову. Лука пятерней вычесывал цепкие остатки, чихал и плевался.
— Полна глотка.
— И кой вас понес в полову, Митрич?
— Дура, оружие там заховано. Думаю, если что не так, начну их, как кабанов, подшибать, все едино, думаю, ежели заберут в казамат, не миновать антихристова таврения.
— Все придумываете, — укорила старуха, — выдумщики вы. Они люди как люди. Ну и характер у вас, Митрич, строптивый.
Перед появлением в горнице Батурин снова пошептался с женой.
— Так это точно атаманом?
— Точно, Митрич, точно.
— То-то мне, — сказал он. Поежился, спина все же болела. Гордо выпятив грудь, направился к гостям.
— Вот и батя, — представил Павло.
— Знаю, — улыбнулся Барташ и подал руку, — когда-то на митинге встречались.
— На каком?
— На объединенном. Помните, когда вы еще слово держали насчет косарей, плотников? Нанимаются, мол, с условием хлебать вволю, ломтевой без отказу, выше двух аршин не лазить. Вы шутник, Лука Дмитриевич.
Старик сразу потух. Воспоминания были не в его пользу. Теперь уже аппетитные закуски, расставленные Любкой, не производили на него впечатления. Поддакнув раза два Барташу, он исчез и вернулся с двумя бутылками водки.
— Настоящая николаевская, — сказал он с видом человека предлагающего взятку.
— Где ж это вы добыли? — спросил Барташ. — Товар редкий по нашему времени.
— Верно, редкий товар, — согласился Лука, выбивая пробку и чувствуя, как поднимается его настроение. — Самого генерала Гурдая когда-то потчевал.
Перфиловна подсунулась незаметно, толкнула его, но потом, со страхом определив, что муж начинает расходиться, надавила ему ногу.
Старик подпрыгнул:
— Ты чего?
— Чего генералами выхваляетесь, — выдохнула Перфиловна.
Барташ поддержал разговор.
— Гурдай был у вас?
— А как же, — робко подтвердил Лука.
— Обедал у вас? Не помню, кто-то мне передавал.
Лука метнул многозначительный взгляд на жену и снова ожил. Барташ говорил о посещении генерала просто, как бы подчеркивая незначительность этого события. Такой тон теперь уже задел самолюбие старика.
— Родыч он наш, — поднял голос Лука. — Вот почти что на вашем месте сидел, закусывал, водочку пил. Пироги ел, что сама ваша комиссарша Шестерманка пекла. Зря вы им будто пренебрегаете. Как в раду посылать стали, за него шаров больше легло, чем за Ивашку Велигу-рова. Для хлеба-соли блюдо вырезывали наилучшие мастера…
Заметив неудовольствие Павла, Перфиловна снова надавила ногу Луки.
— Что было, то прошло, Лука Дмитриевич, — примирительно заметил Барташ. — Вот теперь за вашего сына шары легли, посчитать, так и генеральские и атаманские. Станицей управлять будет.
Лука пододвинулся к гостю.
— Вы не зря моего Павлушку в атаманы рукомендуе-те, — сказал он, — наш род завсегда славился. А ежели вам кто набрехал, что, мол, Лука Батурин потому-то в атаманах не ходил, что у него хозяйства мало, не верьте ему. Скажу вам прямо, что Велигурова выбирали больше за магарыч, чем за уважение. Окромя того, как вас величать? Ефим Саввич? Так вот, Ефим Саввич, окромя того, этот самый Ивашка Велигура через то всю жизнь в атаманах ходил, что подбирал за себя кричать самых больших горлохватов, вроде вот пьяницы Очкаса. Да еще, Ефим Саввич, через то, что у них на станичном боку народ дружнее, а у нас какой-то разбойный…
— Батя, хватит, — остановил Павло.
— Верное слово, разбойный, — не унимался Лука. — Вот только напоследок форштадт себя показал, и где бы вы думали? На кулачках. Гляжу и глазам своим не верю. Форштадт, а станицу погнал.
— Не одолеть бы станицу, кабы не пособили городовики с саломахинского яра. Шкурка да фронтовики, — быстро вставила Любка.
Лука сердито цыкнул, хотел продолжать, но сбился и толкнул Любку кулаком:
— Ввязываешься.
Мостовой сидел, опустив голову, выслушивая неприятный ему разговор о кулачках.
— Бросьте вы про ненужное, — перебил он. Обратился к хозяйке: — Так вот, маманя, ладно получилось, что Павла в председатели выдвинули?
— Ладно, еще как ладно, Егорушка. Промаху’не сделали. Не знаю, что он на уме имеет сейчас, а раньше всегда за станицу душой болел. Болеющий он за станицу…
Когда гости ушли, Лука приблизился к сыну. Согнулся в поясном поклоне.
— Секани меня еще раз, Павлушка, дурня старого. Зря попрекал тебя. В атаманы выдвинулся.
— Брось, батя, — Павло отстранился, — опять свое начинаешь.
— Павлушка, — горячо выговорил отец, — ты ж весь батуринский род на гору поднял. Всю жизнь думку имел твой отец пернач в кулаке пошатать, а ты достиг… молодец… Плюнь ты на Гурдая, на этого самого Никиту Севастьяновича. При нем шута два кто из Батуриных в атаманы вылез… Тоже родыч, не мог поддержку оказать. Разве бы его не послухали? Ан нет, он вдобавок ко всему еще обжулить постарался. На три тысячи каких-то бумажек сунул и убег к шуту. Сахарным заводчиком, мол, будешь, фабрикантом… — Лука отмахнулся, отгоняя ненужные воспоминания, и снова повеселел. — А за тебя, Павлушка, на меня все пальцем тыкали. У Егорки, мол, на побегушках. Дулю им теперь. Нема Егорки, есть Павло Батурин… — Приник к сыну. — Хозяйство свое только не забудь. У атамана, сам знаешь, деньги не считанные…
