Над Кубанью. Книга вторая - [14]

— Упаришься, — сказал Хомутов, одной рукой расстегивая крючки шинели.

— Видать, шестеренки несмазанные, чего-то тяжело, — заметил солдат, сбивая на затылок шапку.

— Тише гоните, — попросил Барташ, — слишком поспешное бегство.

Хомутов разогнулся.

— Могли ж зацапать.

— Гляди-ка туда, — сказал Барташ, передавая ему бинокль.

Над волнистой линией степи зачернели верховые; их было немного, и они были далеко. Потом черные точки перевалили через гребень и пошли рысью, очевидно по дороге.

— Сотни полторы, — определил Барташ, — ишь как гонят.

— Казаки?

— Пожалуй, нет. Очевидно, черкесы.

— Шустро идут — значит черкесы, — утвердительно сказал солдат.

— Вероятно, черкесы Эрдели, — согласился Барташ.

В начале февраля началось наступление на Екатери-нодар. Революция пробовала свои вооруженные силы. Под первым натиском почти по всему фронту белые откатились, оставив линию первого оборонительного рубежа.

Отряд Хомутова дрался под станицей Усть-Лабинской уже больше недели, и только половина станицы находилась в руках красных. Подбадривали закубанские сообщения об удачном продвижении левобережных отрядов. В бассейне многоводной Лабы стрелковые полки северо-кубанцев и северо-лабинцев оттеснили кавалерию Гулы-ги до станицы Некрасовской и аула Тахтамукай. От Некрасовской намечался фланговый удар по группе полковника Лисовецкого.

— Как дела, Иван? — спросил Барташ, прибывший под Усть-Лабинскую.

— Туго, — отирая влажный лоб, ответил Хомутов. — Никак с Усть-Лабы не вышибешь. Уперлись, как бараны в новые ворота.

— Вот тебе и веселое дело, — подшутил Барташ.

— Да, начали было стоя, под гармошку.

— А теперь?

— Посгинались ребята. Маскироваться научились. Шутка сказать, уже пятнадцать богатунпев с катушек долой. У нас село невеликое. Реву будет немало. Хоть домой не возвращайся…

Барташ понимал состояние друга. Хомутов тяжело переживал смерть людей, знакомых с детства, смерть тех, кто доверил ему свои жизни. Тяжелая ответственность ложилась на плечи командира, тем более выборного. На защиту революции становились дружины, сформированные из земляков. Боевая дружба подкреплялась дружбой землячества, но одновременно чрезвычайно остро ощущался урон.

Барташ покусал губы.

— А все же нам будут завидовать, Ванюшка, честное слово будут завидовать.

Это было неожиданно для Хомутова.

— Живому завидуют и счастливому. А если копыта отдерут, зависть-то небольшая, прямо скажем, ерундовая.

— Будут завидовать этим нашим дням, — убежденно сказал Барташ, — хорошей завистью завидовать. Ведь нам выпало счастье революцию закрепить, новое Советское государство от врага отбить. Трудно? Конечно, трудно. Хорошее дело без трудов пе дается. Без трудов можно какой-нибудь пустяк соорудить, Ванюшка. Будут нас вспоминать добрым словом, благодарить будут, изумляться и уважать.

— Все может быть, — уклончиво, но с просветленным взглядом своих внимательных и строгих глаз, сказал Хомутов, — с маленькой кочки далеко не увидишь. А у меня горки нет под ногами. Все больше под ноги глядишь, чтобы сам-то не споткнулся. И дальше как на двадцать четыре часа ничего не загадываешь…

— Вперед не мешает смотреть, — посоветовал серьезно Барташ, — за нас смотреть никто не будет. Нам доверено, Иван, и мы ответ будем держать, если плохо сработаем. Скажут нам: эх вы, мурмышки несчастные. Какое дело вам доверили, а вы не уследили. Вот когда уже завидовать не будут, а только презирать…

— Ну, пойдем поглядим. Небось за этим же прислали… Чтобы мурмышкой не обозвали. Кстати, что такое мурмышка, Ефим?

— Такая удочка для подледного лова. Пустячок для тихого помешательства…

— Ишь ты. «Мурмышка»…

Они шли по улице осторожно.

По станице то там, то здесь вспыхивала перестрелка. Улицы простреливались пулеметами, скрытыми за канавами и заборами.

У тополевого бруса, обычно служившего хозяину местом вечерних посиделок, уткнулся человек, и на грязноватом снегу замерзло ветвистое пятно крови. Убитый валялся между расположениями воюющих сторон. Окна большинства домов были забиты.

— Жители?

— Там, — указал вперед Хомутов.

— От нас сбежали?

— Да.

— Почему же это?

— Казаки.

— А не грабили?

— Было и это. Два-три случая.

— Меры?

— Израсходовали виновных.

Барташ перемолчал.

Ночевали в низенькой хатенке иногороднего сапожника. Хозяин не прекращал работать, хотя заказчики сбежали па ту сторону. Горела коптилка, в комнате пахло мокрой кожей, клейстером и гарыо. Спали на житной соломе, прикрытой латаной дерюгой. Обуви не снимали. Часто приходили посыльные, расталкивали Хомутова, называя его просто Ванькой; уходили.

— Первую ночь посплю, — сказал Хомутов, — разрешу при начальстве.

Барташ внимательно присмотрелся к другу: Хомутов почернел и значительно исхудал.

— Сегодня спокойно что-то, — сказал Хомутов и повернулся спиной.

— А где же Трошка?

— Только вспомнил. У Василия Ильича практикуется. В артиллерии.

— Это правильно.

— Ясно, правильней, чем па побегушках, — отозвался сонным голосом Хомутов. — У нас всегда так: как мальчишка, так на побегушках, посыльным. Ноги есть — это одна заслуга, а когда котелок на плечах варить начнет — другая…

Под утро их разбудил встревоженный хозяин.