Над Кубанью Книга третья - [73]

Когда писарь ушел, Меркул наклонился к атаману.

— Иван Леонтьевич, перво-наперво паренька возьму…

— Какого?

— Мишку Карагодина. Ведь вы перед ним в долгу. Помните, его умертвили, а?

— Ладно. Возьми его, — согласился Велигура. — Это правильно, правильно будет.

Миша недавно (вернулся из одиночки, где его продержали четыре дня. Самойленко, допытываясь о каком-то оружии, зарытом в Жилейском юрту Павлом Батуриным, грозил смертью, бил, по три часа держал мальчишку в тулупе возле жарко натопленной печки. Миша ничего не знал об оружии, но хорунжий приписывал его молчание упрямству. Не добившись ничего, он приказал раздеть мальчишку и в одном белье отправил в общую камеру, густо набитую арестованными. Сейчас Миша сидел на нарах, поджав ноги. Окно снаружи было заделано «намордником», и мутный свет, падающий сверху, будто подергивал «е серой пеленой. Пахло нечистым телом и чесноком. Опасаясь холеры, чеснок ели все. Курили самосад, в шутку называемый «дюбек-лимонный». Бумагу иметь не разрешалось, поэтому курили трубки, вылепленные из хлеба.

Тут же, в общей камере, держали и смертников, и они в поведении таичем не отличались от других. Прислонившись «стене, сидел Аштон Миронов. Он тихонько пел солдатскую игривую песенку.

Миронов принял Богатунский Совет от Хомутова еще зимой 1918 года. Захваченный в своем селе по доносу, он предстал перед чрезвычайным военным судом, действующим в станице согласно приказу краевого правительства от 12 июля 1918 года. Самойленко настоял на смертном приговоре. Миронова должны были скоро повесить: со вчерашнего дня ему запретили выход на пятнадцатиминутные ночные прогулки. Он был наружно спокоен. Рядом с ним лежал широкоплечий Степан Шульгин. При допросах Шульгина жестоко били, требуя от него, чтобы он отрекся от большевиков. Предлагали освобождение, если он изъявит желание служить в одном из конных казачьих полков, действовавших на царицынском направлении. Там со стороны красных дрался Егор Мостовой. Шульгин отказался. Он прямо и не задумываясь шел по тому пути, по которому пошли Мостовой, Павло Батурин, Барташ, Хомутов. Их сейчас не было в станице, но Шульгин не отрекся от того большого дела, которому он отдал свое сердце. Истязания и угрозы не сломили этого простого мужественного казака, и его приговорили к смерти.

Шульгин похрапывал, уткнув голову в колени сухонького старика, который не шевелился, чтобы не потревожить его она. Старичок был Мишин знакомый, тот самый, которого когда-то вызволили они с отцом из рук рассвирепевшего Очкаса. У старика не было других преступлений, кроме «самовольной» запашки земли, но его держали уже больше месяца, не вызывая ни на допрос, ни в суд.

Миронов оборвал песню, повернулся к Мише.

— Сумеречно весь день… Зима… — сказал он, — а ты еще весну увидишь.

Миша кивнул головой.

— С милкой со своей на могилу нашу придешь?

— Приду, — тихо оказал Миша, зная, что Антон не нуждается в утешении и подбадривании. — Нароем у дедушки Харистова петушков, посадим вокруг тебя. А придут наши — попрошу Барташа памятник сделать… Скачешь ты на коне, а в руке шашка…

— На коне — дело неподходящее, — Антон ухмыльнулся, — не то что я, и мой отец тележного скрипу боялся. Коня отставить, Мишка, лучше меня пехотинцем вылепите с винтовкой и со штыком. Потому — я природный пехотинец и меткий стрелок. Видал я такого пехотинца уже.

— Где?

— На Малаховой кургане, в Севастополе. Есть, Миша, город такой, на Черном море. А памятник стоит на кургане. Собственно, памятник генералу Тотлебену, но солдаты там геройские отлиты. Из меди отлиты, я сам лазил, ногтем ковырял.

— А может, еще не убьют? — спросил Миша.

— Убьют. Им чужая жизнь — копейка. Плохо, что дураком подохшешь. Как кот-обормот, что сало таскает. Накинут веревку, и язык наружу.

Шульгин, разбуженный разговором, проснулся. Лежать было неудобно. Лицо было покрыто красными полосками. Он потер щеки, и полосы стали бледнеть.

— Спать не дают, все тары-бары-растабары. Дайте закурить.

Антон подал кисет. Шульгин набил трубку, прослюнил ее.

— Про веревку слушать тошно, — сказал он, затягиваясь, — веревка и веревка. Не на шелковом же шнурке подвесят. Лучше бы завели разговор насчет девчат, присказки, может, есть у кого смешные.

— Смешного мало, Степка, — сказал Миронов. — Из дурочки и слеза смехом выходит.

Шульгин придвинулся.

— Кабы мы одни были, еще туда-сюда, а то кругом полно, и все от ваших панихидных речей киснут. Не так, дедушка?

— Да пущай говорят что хотят, — отмахнулся дед. — Вот в довоенное время сидело в этой каталажке два человека. Вор один, никому не известный, да конокрад Шкурка, и кормили их на убой. Как поминки, так несут бабы что ни попало. А теперь, гляди, сколько людей накидали. Или людей больше стало?

— Стало быть, людей перегруз, — отозвался кто-то из угла.

— Вот и я так думал, — согласился старик, — и война от этого самого и другие неприятности. А когда надумал тот вор убечь, сразу убег, а Шкурку прямо отсюда на войну взяли. Вернулся — кавалер, чуть ли не с полным бантом.

Старик смолк. Антон вновь запел, но уже не солдатскую, а любимую песню Павла Батурина: