Над Кубанью. Книга первая - [72]
— Любка Батурина, — добавил Семен.
— Любка не в счет. С ней все время морока. То она сама не хочет, стесняется, то Лука не пускает. Мы и без Любки смотрины устраиваем. Сажаем вперед дедов, вроде дедушки Харистова или Меркула, и начинаем дела решать, гурдаевские земли делить… Слушают ходоки внимательно, а раз даже бороду у Харистова подергали, не подвязал ли случаем. Потом поручкаются со мной и едут по домам, рассказывают: брехня, мол, что Советская власть рогатая да тавреная, все свои люди в Совете, и казаков не забижают, и старики в почете… А насчет бабки Шестерманки сначала сумлевались, ведь еврейка она, а когда узнают про нее, какая она на всю станицу мамаша, удивляются. Бабы стали приезжать, им совсем в диковинку, что их брата вместе с мужиками сажают станичные дела решать… Вот так и выкручиваемся. Семен Лаврентьевич… Не все же с орудиев палить, ребятишек пужать… Ну, Сенька, айда домой, а то Баварец ясли небось погрыз, дочитал газеты.
Вышли во двор. Карагодин проводил гостей до калитки.
Ночь была холодная и темная. Земля покрылась тонким слоем скрипучего снега. Глухо ударил колокол. Отбивали часы. Звуки неслись в вымершем воздухе, резкие и короткие.
— Зябко, — Сенька поежился.
— Зябко, — поддразнил отец, — а тулупик да сапоги так за Лукой и закисли!
— Да ну его, батя, — сказал Сенька, постукивая ногой об ногу.
— А как, Егор, с хлебушком?
— Начнем отправлять днями, — ответил Мостовой. Пригляделся к Карагодину. — А что? — внезапно спросил он, почувствовав в лице собеседника какую-то неискренность.
— Ничего. Ну, я домой!
— Подожди, Лаврентьевич, ты что-то такое таишь. Слыхал что?
— Слыхал.
— Что именно? Плохое?
— Не дюже хорошее, Егор. Казаки шептуна пущают по дворам, кучкуются: если, мол, хлеб из греческих ссыпок начнут отправлять на Баку да на Царицын-город — не чинить препятствий, ну, а если… — Семен замялся.
— А если из амбаров? — живо спросил Егор.
— Хотят не давать. Даже фронтовиков старики настропалили. Оружию откапывают.
— Все?
— Тю, чудак, аль сам не тут рожденный! — возмутился Семен. — Все! У кого мышва по закромам тарахтит, тому все равно, а вот у кого по тысяче четвертей с десятого года засыпаны…
— Ну, так мы не спужались. Не спужаемся ж, Семен, а?
Карагодин засмеялся.
— Такого спужаешь! Ну, прощевай, Егор. Прощевай, Сенька.
Об авторе
Аркадий Алексеевич Первенцев родился 13 (26) января 1905 года в селе Нагут, ныне Минераловодский район Ставропольского края в учительской семье кубанского казачьего происхождения. Отец — Первенцев Алексей Иванович — православный священник, мать — Афанасьева Любовь Андреевна — учительница. Троюродный брат Владимира Маяковского. Рос на Кубани, в станице Новопокровской. Был культработником в станице Новорождественской, корреспондентом в газетах «Пролетарский путь» и «Ленинский путь» в Тихорецке. Проходил действительную службу в кавалерии, прошёл путь от красноармейца до командира сабельного взвода. После демобилизации переехал в Москву, учился на вечернем отделении МВТУ имени Баумана (1929—1933), одновременно работал и писал рассказы. Известность писателю принёс его первый роман «Кочубей» о герое Гражданской войны, который вышел в 1937 году( одноимённый фильм, 1958). Книга была издана огромными тиражами, её высоко оценили А. Серафимович, А. Макаренко.
В годы репрессий Аркадий Первенцев писал в своих дневниках сочувствие к происходящему, в частности он был шокирован арестом Ольги Берггольц. В предвоенные годы, в дневниках отображаются волнения автора, предчувствия скорой войны. В послевоенные годы автор участвовал в кампании против космополитизма, и Еврейского антифашистского комитета. За это в годы оттепели подвергся опале — писатели и шестидесятники упрекали автора в Сталинизме, в верности «культу личности» и подвергли травле.
В 1977 году вышло собрание сочинений Аркадия Первенцева в шести томах, куда вошли и такие романы, как «Матросы», «Оливковая ветвь», «Секретный фронт» и другие. Не менее ценным вкладом и важнейшим литературным наследием являются дневники писателя, документальные свидетельства о жизни нашей страны в ХХ веке, которые писатель вёл с момента выхода в свет в 1937 году первого романа.
В поздние годы, Первенцев очень сильно переживал кризис идеологии Советского государства:
«Да ведь должно быть Рождество. Когда? Вот нехристь-то… Если за 50 лет сумели начисто вытоптать из душ религию, исповедавшуюся 2000 лет, что останется от нашей религии, если умножатся внутренние враги коммунизма? Неужели наши жизни окажутся зряшними и напрасно были потрачены силы и кровь?»
