Над Кабулом чужие звезды - [85]

Она искренне считала, что пишет хронику истории, щелкая затвором своего «Никона». Она снимала, как падала Берлинская стена. Потом — как падала великая империя. После вывода войск из Афганистана она осталась в России. Перелетала из Армении в Таджикистан, из Карабаха в Абхазию. После штурма телецентра в Вильнюсе рассталась и с «горбиманией», как она называла свою симпатию к Горбачеву, и вообще с последними иллюзиями относительно любой политики, о которой отзывалась в выражениях, для пересказа неподходящих.

Во время войны в Ираке Джана была там: снимала, как «Скад» перехватил американскую крылатую ракету прямо напротив ее отеля, была отброшена взрывной волной. И очень смешно рассказывала, как спряталась ночью в отеле, в номере какого-то высокопоставленного иракца, и всю ночь простояла, спрятавшись за занавеской.

— Всегда остается выбор: или ты говоришь правду, или делаешь вид, что не замечаешь ее. Кто-нибудь всегда выбирает правду. Кто-нибудь всегда берет на себя смелость напомнить власти о долге, а обществу — об идеалах. В этом смысл журналистики.

1991-й был для нее рекордным. Из Персидского залива перебралась в Белград, где уже бродили дрожжи войны. Затем — рискованная поездка в Курдистан. Потом вообще невероятное: ей удалось пробраться в закрытый для журналистов Судан. Потом Эфиопия — там случился очередной переворот. Оттуда — прямиком в Югославию, где уже не на шутку начиналась война.

— Я думаю, все это было важно. Я действительно верю в то, что мои афганские снимки, например, многим американцам помогли понять что-то важное про вас, русских. Я слышала, как люди говорили, рассматривая фотографии: «Гляди-ка, у них такие же лица, как у наших парней во Вьетнаме!» В тот момент они вас переставали бояться.

Война в Югославии стала для нее последней.

— На войну не надо ехать, если не знаешь, боишься ли ты умереть. Ты должен точно знать, что собираешься делать. И чем раньше ты научишься работать, не взваливая на себя миссию судьи, тем лучше. Иначе ты никогда не услышишь, что тебе говорят, и не будешь верить собственным глазам.

В Сараеве сербы расстреляли ее в упор из танкового пулемета, хотя она была в гражданском, в повязке на рукаве с надписью «Пресса». Ее товарищ-хорват погиб на месте, саму Джану подобрали и доставили в госпиталь те же самые сербы. Тяжелое ранение, кома, множественные осколочные поражения ног, эмоциональное потрясение — все это в конечном счете привело к душевному расстройству. Спустя несколько лет журнал «Тайм» опубликовал большую статью, в которой рассказывалось о Джане Шнайдер. В прошлом — театральной актрисе, номинированной на «Эмми», фоторепортере, прошедшей два десятка войн, а ныне — пациентке психиатрического госпиталя где-то в окрестностях Нью-Йорка.

* * *

На следующий день после вывода войск из Афганистана «Комсомолка» вышла с моим репортажем об этом, в котором было интервью с командующим 40-й армии Борисом Громовым:

— Борис Всеволодович, чему научили армию годы этой войны?

— Если коротко, они были для нас испытанием на состоятельность, на способность делать то, для чего армия и предназначена. К чему готовились десятилетиями. В Афганистане тысячи офицеров приобрели боевой опыт. Это главный итог.

— В этом была нужда?

— Покуда существует армия, она должна быть готова к защите Отечества.

— Но за этот опыт заплачена высокая цена.

— Нет войны без потерь. Кроме того, я офицер, командующий армией, а не политик, этот вопрос лучше задать им.

— Чем был Афганистан лично для Вас?

— Проверкой себя на излом. Не только для меня, для каждого из нас.

— Лучше или хуже делает людей война?

— Это зависит от самих людей. Кто-то умирает за идеалы, а кто-то их предает. К счастью, последних меньше.

— За девять лет войны через Афганистан прошли многие — около миллиона человек. Что бы Вы сказали им сегодня, будь у Вас такая возможность?

— Низко бы поклонился перед ними. И сказал бы им величайшее «спасибо» за то, что вынесли на своих плечах эту войну. За то, что остались чисты. В огромном своем большинстве.

— Не тревожно ли за их дальнейшую судьбу?

— Тревожно. Общество, отправив солдат на войну, теперь им же за это предъявляет счет. Солдат заслужил иного. Он честно и мужественно делал свое дело, и не с него спрос за наши общие ошибки.

— Я видел в Термезе людей, которые, получив похоронки, не поверили им, приехали встречать с войны своих не вернувшихся сыновей. Что Вы могли бы сказать им?

— Сам тысячу раз спрашивал об этом себя. Слова утешения? Сыновей они не заменят.

— Хотели бы Вы, чтобы сыновья повторили ваш путь?

— Наверное, нет. Конечно же, нет… Никогда.

P. S.

Теперь я могу признаться: этого интервью, можно сказать, не было.

Мы, как и договорились, встретились поздним вечером в его походном кабинете в Ташкургане. Пили чай. Я начал было задавать подготовленные вопросы, Громов ответил на некоторые, а потом остановил меня:

— Послушай, напиши, как считаешь нужным. Давай лучше просто поговорим.

Много лет спустя в каком-то телевизионном интервью он рассказал, что именно во время этого нашего ночного разговора вдруг понял: война закончена, точка. И осознание этого факта отчего-то склеилось в памяти командующего со мной.