Над горой играет свет - [3]

Поставив фото на тумбочку, выхожу в коридор. Карабкаюсь по чердачной лестнице. Знакомый дребезжащий скрип ступенек, знакомое громкое их нытье. Старый папин фонарик на месте, висит на гвозде у входа, я зажигаю его и осматриваюсь. Коробки с рождественскими украшениями, коробки с книгами, коробки без подписи, а вот коробка, на которой черными чернилами крупно выведено: Пасха.

В ней завернутое в бумагу мамино зеленое платье и шляпка с широкими полями, в круглой коробке, и белые перчатки. И вмиг пред глазами: мама скользящей походкой идет по проходу церкви, и все смотрят только на нее, и свет от лампочек меркнет в лучах ее сияния. Я прижимаю мамино платье к лицу, нюхаю. «Шалимар». До сих пор не выветрились. Быстро прячу все назад, пока не нахлынули другие воспоминания, шквал воспоминаний.

Направив лучик фонаря на угол, высвечиваю белую коробку, всю измызганную грязными пальцами. Моя Особая, в ней мои секреты, памятные вещицы. Пробравшись в угол, поднимаю ее и нежно прижимаю к груди, будто ребенка. Особую коробку забираю с собой. И вновь бреду по шатким ступеням, тащу клад из фотографий и прочих сокровищ, волоку в свою комнату. Ну вот, теперь точно не уеду, пока все-все не вспомню.

Разбираю чемодан, заглядываю в комод, там тоже мое детское барахло. Под белыми хлопковыми трусиками целый клад: письма, записочки и гладкие речные камушки, так и лежат с тех пор. В шкафчике из кедрового дерева два платья, которые я надевала только по настоянию мамы. Достаю туфли с ремешками-застежками, и тут сквозь мою печаль пробиваются всполохи света.

Комнату заполоняет прошлое, будто мы снова все вместе. В горле першит, я задыхаюсь от призрачной невидимой пыли. Слезы тут как тут, вот этого не надо, плакать некогда. Бабушка Фейт велела вспоминать, а не реветь. Она догадывается о правде и о том, какую боль эта правда может причинить, если трусливо от нее прятаться. Мама теперь это тоже знает, наверняка.

Осипшим голосом я бормочу:

— Плачут только неженки. Или маленькие девочки с хвостиками.

Хорохорюсь я для духов, они же за мной наблюдают. Пусть видят, что я не размазня. Пусть убедятся.

Вываливаю на стеганое одеяло всю коробку, сокровища детства. Лезу в бумажные пакеты, открываю коробку из-под сигар, заглядываю в конверты.

Пасха. Я, взрослая тетка, еле сдерживая слезы, с маниакальной дотошностью ворошу вереницу лет. Ворвавшийся ветер расшвыривает мои сокровища. Я слышу смех. И мне кажется, что все это было всегда, ничему нет ни начала, ни конца.

Сколько же тут у меня всего! Детские рисунки, старый папин пленочный аппарат, кипа снимков, зеркальце с серебряной ручкой, набор для волос (только расчески, щетки нету), школьные тетрадки, речные и морские камни, письма, толстенные дневники, длинные космы испанского мха, обманы и признания, остовы сухих кленовых листьев, огорчения, красная помада, утраты, влюбленности, черный уголек. Все-все наружу, из самых потаенных уголков.

И остальное тоже подлежит изъятию из темных тайников, даже урна с прахом, наполненная маминой неукротимой душой. Мама часто говорила, что не желает, чтобы ее видели в безобразном виде, а нет ничего безобразней трупа, считала она. Потому и заставила дядю Иону кремировать ее до того, как с ней кто-то захочет попрощаться. Непременно до, вот такая у меня мамуля.

Я торопливо тасую снимки и наконец нахожу вот этот: бабушка на фоне своего огорода. С мамой на руках, совсем еще крохой. Неугомонный виргинский ветер, тот самый, минутой раньше разметавший по одеялу мои девчоночьи секреты, крепко прижимает подол платья к ногам бабушки, длинным и стройным. Солнце за ее спиной, и поэтому четко получился контур фигуры. Если бы фото ожило, бабушка перестала бы сдерживать улыбку, это точно. Она взывает ко мне. Мы с нею связаны одной кровью, и еще любовью к словам и поиску правды. Вот она и выбрала в рассказчицы меня. Я сумею ее понять. Я смогу.

Прямо сейчас и начну, пока еще не потускнел лунный луч, пока я еще не соскользнула с него в мамины объятия, в кольцо ее рук, рук когда-то меня оттолкнувших, и ведь никаких объяснений почему. Во всяком случае, объяснения были совсем не те, которые я хотела услышать.

— Истории становятся былью, когда их рассказывают, — шепчет бабушка.

Запахло яблоками и хлебом, только что из печи. Я жадно вдыхаю и никак не могу надышаться.

Гляжу в раскрытое окно, надеюсь, что с неба сорвется на счастье звезда. Далеко-далеко в ночной тьме вспыхнул свет — идет гроза? Осени, вёсны и лета, вот бы как представить свою жизнь. Не люблю видеть мир в мертвенно-холодном зимнем свете. Это у меня от мамы.

Устраиваюсь на кровати, скрестив ноги по-турецки, духи помогают моим рукам нащупать то, что нужно. Я погружаю пальцы в россыпь детских секретов. Начать надо, конечно, с мамы и папы, с того, как они встретились. Начало их истории — это начало меня. Слышу шум голосов, будто стрекот стрекоз и цикад.

Я расскажу про наши жизни, про свою жизнь, хочется оправдать надежды бабушки Фейт. Из окна своего детства я смотрю на луну и звезды, на мою гору, на тот отрезок жизни, которая еще впереди, и на тот, что уже прожит. Духи подсовывают мне нужные подсказки, и я выбираюсь на верную тропу, ведущую до самого верха.