Над Днепровским курганами - [2]

— На все воля Божия, Дулеб… Может быть, и для тебя придет час. А ничего нет выше, ничего нет радостнее, как узнать Христа и служить Ему! — проговорил он.

— А Предслава? Неужели она жива? Неужели мы увидимся когда–нибудь? — точно про себя промолвил Дулеб, вспоминая покойницу–жену.

— Все живы у Бога, Дулеб! И ты, и она, и весь мир в руках Божиих. Не Перуна, не Белеса, не Стрибога, не Даждь–бога, а в руках Единого Истинного Бога, Которому служат греки!

Оба замолкли. Тихо было в горнице, только чуть слышно шелестели сухие травы и стебельки цветов в руках Светланы. Какая–то борьба происходила в душе Дулеба.

— Ну, мы поговорим еще с тобой, боярин, — сказал он наконец, — а пока я все–таки буду служить богам моих предков!

Он встал и выпрямился во весь свой богатырский рост:

— Завтра иду к князю… Зачем–то звал и дяде своему Добрыне наказал прийти.

Сумерки быстро густели. Светлана зажгла светец. Феодор простился с воеводой и его дочерью.

— Пора!.. Заждались меня, поди, дома, — промолвил он и взглянул в окно. Откуда–то с реки неслась могучая русская песня и замирала в вечерней тишине; на берегу рыбаки собирались ехать в ночное.

Сильный стук вдруг раздался в дверь.

— Ну, вот и еще кто–то!.. Отвори, Светлана!

Девушка сняла засов, и вдруг невольный короткий крик вырвался у нее.

Высокий худой старик вошел в горницу.

На нем была темная длинная одежда, на плечах дорогой мех; в руке суковатая палка. Длинная спутанная борода его, почти совсем седая, спускалась до пояса, из–под нависших и тоже седых бровей сверкали маленькие, злые глаза.

Во всей наружности его было что–то недоброе и отталкивающее. Но это был любимец богов, и потому трепетали перед ним киевляне, и не было приказа, которого бы не исполнили они, если этот приказ отдавал старый Лют.

Кудесник Лют… Вещий… Сын Чернобога…

Так называли его в Киеве. Жил он в лесу, в небольшой избушке, дорогу к которой хорошо знали все, кому была нужда в заговоре, кто не умел обдумать сам плана жестокой мести, кто хотел отвести от себя беду или приворожить к себе чье–нибудь сердце.

Вечно занят был старый Лют: то разбирался в костях лягушек, то зелье варил на отраву врагам, то богам жертвы приносил.

И много жертв принесено было Лютом, много пленников пролили свою кровь под его беспощадной рукой перед идолом Перуна.

И этот–то человек пришел теперь к Дулебу. Побледнела Светлана, увидав его, и, едва закрыв за ним дверь, убежала в свою горенку.

— Глупа красная девушка, — усмехнулся Лют, входя в гридню и сбрасывая на лавку мех с плеча.

— Добро пожаловать, гость дорогой! Вот, нежданно–негаданно, — поклонился гостю хозяин. Феодор стоял в стороне. Острые глаза кудесника метнули на него недобрые искры.

— Прости, боярин, пойду я… — сказал Феодор, поклонился обоим и вышел в сени. Дулеб проводил его, а Лют расположился у стола.

Глава II Беседа

— Проклятый варяг, — сквозь зубы процедил кудесник, когда Дулеб вернулся, — не будь я служитель Перуна, если он уцелеет в своем гнезде.

— За что ты так злобишься на него? — с некоторым удивлением спросил Дулеб, прищуриваясь и глядя в лицо кудесника, искривленное судорогой злобы.

— За что? — переспросил Лют. — А за то, что он отвращает от наших богов сердца киевлян; за то, что он ночью ходит в сборище этих безбожников–христиан и там пьет кровь младенцев…

— Полно, так ли это? Хорошо ли ты знаешь их веру? Кровь младенцев?! Сам Куря, князь печенежский, из черепа Святослава пил только вино… А уж он ли не жесток был… А христиане так кротки, так мягки… — недоверчиво глядя на своего гостя, проговорил Дулеб, вспоминая разговор с Феодором.

— Впрочем, что же мы сидим так?

Он крикнул холопа, и через несколько минут на столе пенилась и дымилась горячая баранина. Гостеприимство было отличительной чертой в характере русского человека.

Лют же был не простым гостем, но важным и почетным. Для него всякий киевлянин не постеснялся бы даже выкрасть у соседа барана или теленка, если бы своего дома не оказалось.

Долго сидели вдвоем гость и хозяин. Пили вино из среброкованого турьего рога и говорили о важном деле.

Пришел Лют к Дулебу сватать его дочь за своего сына Олега. Не в обычае было это у славян: проще было увезти понравившуюся девушку, да не хотел Лют ссориться с Дулебом, который к тому же близок был и к княжескому дому.

Дулеб тоже дорожил будущим родством с Лютом, но и дочь не хотел принуждать.

— Одна она у меня, Лют, сам знаешь! После Предславы все она у меня. Как сама порешит, так и будет. Она у меня, что звездочка ясная. Как я расстанусь с ней? — говорил Дулеб. Льстило ему, что сам Лют, сын Чернобога, жрец Перуна, мудрый кудесник, Светлану за своего сына сватает, и жаль было ему дочери.

— Пошлем за Светланой. Как она порешит, — снова сказал он и велел позвать дочь.

А та сидела у себя в светелке ни жива ни мертва. Не обмануло ее девичье сердце: подсказало, что ради нее пришел к ним Лют. «Неужели за Олега выходить?» — сверкнула в ее душе страшная мысль.

Совсем почти не знала она Олега; слыхала только, что ездил он по морю, занимался разбоями; слыхала, что не было у князя Владимира лучшего бойца; что бил он птицу стрелой на лету без промаха; что один на медведя не боялся ходить. Но уж одного того, что Олег был сыном Люта, довольно было, чтобы бояться его хуже огня. А с тех пор как Рогдая она увидела да с ним словом ласковым перемолвилась, и совсем отвернулась ее душа от сына кудесника.