Над бурей поднятый маяк - [86]

Это была не та игра, о которой в театре бы сказали — сотрясти сцену.

— Я бы ей не поверил, — проговорил Кит, взбив подушку под затылком, и забросив руку за голову. — Можно подумать, она бегает тратить свой грошовой заработок на какой-нибудь гостиный двор, чтобы поглядеть, что у быков под брюхом — а не за тем, чтобы повизжать, когда ее обдаст их кровью…

Под одеялом было тепло от близости чужого тела — Уилл, в отличие от Кита, оставался одетым, и сорочка на нем была уже влажной от испарины. Было жарко от посторонних, понятных, выпитых до дна, наигранных страстей, от подогретого вина, любезно принесенного парой румяных девушек прямиком наверх, и от ничем не замутненной, зудящей близости. Девушки долго не желали уходить, крутились, горстями горошка рассыпали какие-то глупые вопросы — видно, им настрого наказали не упустить ни одно из желаний дорогих гостей.

Дорогие гости пожелали лечь спать пораньше, двое — в постели, один — на полу, на матрасе, набитом колючим сеном.

— Прошу вас, милые леди… принесите нам еще одно одеяло… Ведь я замерзну ночью, — жалостливо, как нищий на площади святого Павла, упрашивал Дик, а шлюшки умильно похохатывали, прикрывая рты подкрашенными хной ладонями.

Девица за стеной не умолкала, разродившись еще одним сравнением — лодочная свая на Темзе. Что же, это было, по крайней мере, чуть более изобретательно.

Под одеялом Кит подался назад, чтобы прижаться обнаженной спиной к шероховатому льну скомканной сорочки. Дик на полу то затихал, но вновь начинал ворочаться, чтобы опять трагично замереть лицом к стене.

— Эй, Дик, — позвал его Кит, приподнявшись на локте. — Иди ко мне. Помнишь — в обмен на новую сорочку я пообещал Хенслоу, что сыграю завтра Гавестона, а это значит, что нам с тобой, о, мой Эдуард, нужно притереться друг к другу…

В ответ Дик мямлил что-то, отдаленно похожее на грубости.

Уилл же, заводя руку вперед, резковато притягивал Кита к себе — тем самым вызывая череду душераздирающих скрипов кроватного остова, готовых по громкости и надрыву соперничать с однообразными криками неуемной, или же неумной вакханки.

* * *

Уилл пожалел, что не разделся: жарко стало, как только они с Китом забрались под одеяло. И жар этот был вызван не только тем, что в борделе было душно от чужого пота, а раскаленные ощеренные пасти каминов, казалось, готовы вот-вот спалить дотла весь Саутуорк, если не Лондон. Жар исходил от Кита, от его обнаженной кожи, жар исходил от самого Уилла, которому стоило лишь оказаться рядом с Китом, — и вся усталость, накопленная за несколько почти бессонных ночей разом куда-то исчезла. И обнимая ворочавшегося Кита, Уилл понимал, что ему — мало.

Может быть, дело было в долгой разлуке, разлуке навсегда, в пережитом отчаянии, за которым любое прикосновение к тому, кого любишь, становится невероятно ярким — до дрожи, до невольных выступающих на кончиках ресниц слез, до комка в горле.

А может быть, дело было еще и в том, что за совсем тонкой стенкой, только руку протяни, размеренно поскрипывала кровать, а натренированная девица стонала так, что будь представление в «Розе», наверняка сорвала бы овации. Конечно, все это было слишком нарочито, ненатурально, громко, близясь к предполагаемому финалу, девица и вовсе перешла на крещендо, так что тихий смех Кита услышать мог только Уилл.

Дик ворочался еще яростнее, демонстративней, что-то ворчал, но за скрипом кровати, за шелестом дыхания и за криками так и не угомонившейся шлюхи за стенкой, его слов не было слышно. И Уилл испытывал прилив острой нежности и к нему тоже — о, совсем не такой, как Киту, конечно, но нежности как к брату, товарищу, приятелю, нежности — и благодарности именно за то, что он даже здесь, в этой маленькой комнате, позволял им с Китом побыть наедине.

И эта нежность — к Киту, к Дику, ко всему миру, затопила Уилла, сдавила грудь, так, что стало тяжело дышать.

Он приподнялся на отчаянно скрипнувшей кровати, стащил пропотевшую сорочку и вновь притянул Кита к себе, не отпуская ни на миг, боясь оторваться от него, как утопающий боится отпустить спасительный обломок.

Девушка за стенкой, наконец, притихла, Дик заворочался снова — ясно же было, что на полу не только жестко, но и холодно. Но Уилла сейчас занимало совершенно другое. Он нашел в потемках нежное ухо Кита губами, а ладонью нарыл его пах.

— Кит, — прошептал он так тихо, что сомневался, услышит ли его Кит, но надеялся, что его руки и губы, касающиеся уха, шеи, чуть повлажневших волос Кита, скажут за него. — Кит, я хочу тебя…

* * *

Дик был в отчаянии. Не только из-за весьма туманного и неопределенного грядущего, не только из-за разлуки с Кэт, с Катбертом, не только потому, что сердце сжималось при одной лишь мысли, что он может никогда более не увидеть отца, мать, не ступить на сцену «Театра». Как знать, чем вообще придется заниматься, может, даже в солдаты записаться, в моряки — а какой из него моряк, он даже по Темзе на лодке плыть не может, так укачивает, — намучился, когда к леди Френсис ездил… Все это было страшно, туманно, неопределенно, но отчаяние мучило его не только потому. Причина была проста, смешна, и Дик сам бы первый хохотал над ней, доведись ему столкнуться с таким в пьесе. Но дело было отнюдь не на сцене, а происходило прямо сейчас, в жизни.