Над бурей поднятый маяк - [64]

И Уилл засмеялся, когда бедро обожгло от удара ладонью. И послушно ускорился, хотя сердце стремилось выскочить из груди, а взмокшие пряди липли на лоб, хотя он боялся соскользнуть, поднимаясь — слишком высоко, и опускаясь снова, раз за разом.

Быстрее, быстрее. Еще быстрее.

— Что ж, по крайней мере, он получил… то, о чем грезил, — говорил Уилл и сам не узнавал, и почти не слышал себя из-за бушевавшей в нем бури. А кровать — старая, но крепкая кровать скрипела под ними, как мачты скрипят под порывами невиданного доселе ветра.

Все мы получаем то, что хотим. И ты тоже. Хотя нет, ты берешь сам, берешь то, что хочешь, когда хочешь, мой Меркурий, пронзивший меня клинок, для которого я весь, со всеми своими желаниями, со всеми своими стихами, стыдом и отчаянием, со всей своей любовью — лишь ножны.

* * *

Его сорвало — как срывает с привязи коня в бешеном гоне, как срывает судно со шпринга, чтобы опрокинуть, захлестнуть смертоносной волной, сломать мачту за мачтой. Мачты ломались — одна за другой, как и было положено. Такелаж скрипел, повинуясь шторму. Мысли то путались, то бежали стройно, вперед, вперед, до розового тумана, застилающего черную ночь.

— Он не получил ничего, что могло бы ему понравиться… — говорил Кит — каркающе, отрывисто, жестко, так же, как целовал, кусал трепещущего в его руках Уилла, так же, как мог бы впиться ему в глотку, и разорвать ее зубами, чувствуя, как хлынула в рот и на подбородок желанная, пряная, соленая кровь. — Я не любил его, а просто отодрал… И не был с ним ласков… Не всем это по нраву — и я видел, что ему не по нраву… Но меня это не занимало, поверь… Ничего меня не занимало, кроме того, что ты ушел, переступил мой порог, ушел, не обернувшись, ушел, слышишь?..

Он оставлял отметину за отметиной, не зализывая следы своих зубов, не зализывая нанесенные в самую душу раны — пусть горят, живут, напоминая о себе каждый миг. Буря бушевала так, что ее шум заслонил надсадный стук спинки кровати в стену. Кит знал, что ему все равно — и что Уиллу все равно.

Уилл был в его руках, обнимал, охватывал его всем собой, сжимал колени на его подлетающих бедрах, сжимался сам, и пот градом катился по его вискам и спине. Кит снова любил его на грани ненависти — за все. Он хотел, так хотел спросить, задевая укусом оттопыренное ухо, не давая опомниться, впиваясь вторым, двухсотым, двухтысячным укусом в шею пониже — там, где колотилась вслед сердцу нежная жилка: так ты имел их, так выколачивал из них стоны, вколачивая внутрь свою зудящую плоть? Так грелся, когда тебе было холодно — потому что тебя ограбили?

Это ты делаешь, когда твои мысли утекают в небытие, оставляя вместо себя одни лишь телесные позывы?

Если я сожму зубы на твоей шее — ты вздрогнешь. Если засажу тебе так, что у самого на глаза навернутся слезы — ты застонешь на грани крика.

Если ударю, ты примешь этот удар.

Как истинный христианин.

Коротко размахнувшись, Кит отвесил Уиллу пощечину — туда, где должна была быть его щека, щека смиренного католика. И попал. Попал в первый раз и во второй — по второй щеке.

Достаточно сильно, чтобы Уилл помнил. Достаточно ласково, чтобы не задеть сломанный нос.

— Ты ушел потому, что я хотел выгнать Гарри взашей, — сказал он, и резко перевернулся, подминая, распластывая и распиная. Продолжая — еще жестче, еще злее. Целуя туда, куда только что пришлись хлесткие попадания раскрытой ладони. — Да, я собирался выставить его… Потому что он смотрел на меня, как сука в течке… Мне стоило лишь поманить его, Уилл… И я бы не поманил ни за что, не покинь ты меня… Потому что я люблю тебя. Замолчи и услышь! Я люблю тебя… Любил бы, даже созерцая то, о чем ты мне рассказал… Как ты мог, идиот, решить за меня, что наскучил мне…

Кит не прикоснулся к Уиллу — обе его руки упирались в прогибающуюся от натуги постель.

— Давай. Сам, — приказал он, вбиваясь между разведенных бедер с похабными, конечными шлепками. — Сделай это для себя сам…

Финал был оглушителен — как завершение лучшей из пьес, все овации, завоеванные, взятые штурмом славным войском Тамерлана — за все эти годы. Кит ослеп, оглох, потерял дар речи, потерял возможность даже ревновать и ругаться — страшная, блаженная судорога прошила его навылет вдоль хребта, и, начавшись там, где они с Уиллом были неразделимы, разорвалась где-то под затылком.

Если и существовало на свете принятие и прощение — оно просто обязано было быть таким, и только таким.

* * *

Он чувствовал, как остывает покрывшая тело пленка пота, и начинают саднить отметины, оставленные Китом — каждая по-своему. По щекам у него текли слезы, а под поясницей собралась небольшая лужица семени, смешанного с маслом. Уилл пошевелился, сдвигаясь в сторону, и тело отозвалось уже знакомой болью, а он вдруг понял, что совершенно, безмятежно, абсолютно счастлив.

Это открытие обескураживало. Ведь, если вдуматься, Кит только что отодрал его как одного из своих нанятых за пару монет молли, как девку, как шлюху, как кудрявого щенка Генри Саутгемптона, которому не пришлось в пору такое обращение. Так почему же тогда он, Уилл Шекспир, был так счастлив? Что заставляло его улыбаться сквозь непрерывно струящиеся по лицу слезы, которые он даже не пытался утереть? Ответ был прост: то была любовь. Столь полная и взаимная, которой — казалось когда-то Уиллу — не существует вовсе, та любовь, о которой он грезил когда-то: встреча равных, соперничество, даже противостояние, и в то же время — слияние не только тел, но и душ, мыслей.