Над бурей поднятый маяк - [39]

— Что? — моргнул Гоф. — О, нет-нет-нет. Совсем нет.

Он неожиданно уперся ладонями в грудь Уилла.

— Идите, идите, мастер Уилл! — голос звучал почти повелительно, — идите, пока они не вернулись!

Уилл кивнул. Да, мальчишка прав: ему нужно было спешить, ворота за каретой, наверное, вот-вот закроются, и он тогда никак не сможет помочь Киту. И только сделав пару шагов за порог, Уилл понял, чем пахло в комнате. Розовым маслом и семенем.

* * *

Оказалось, что ночью ударил мороз — эти прощальные хлопки по щекам под неожиданно яркими, с кулак размером, звездами, все еще напоминали о том, что круг земной отодвинулся от вечной зимы и смерти не так далеко, и расслабляться, греясь на обманчиво теплом солнце, рано. Напившись холодного, хоть и не слишком чистого воздуха, Кит мигом протрезвел — туман, бесконечно вьющийся и клубящийся у него в черепе, вдруг втянулся в черную, мрачную неизвестность, и пропал, уступив место неудовлетворенному раздражению, то и дело вспыхивающему искрами ярости.

Все тело ломило. Он так и не смог спустить как следует — быть может, тогда ему было бы если не желанней, то легче кое-как одевшись, покинуть свое населенное уродливыми, дивной красоты чудовищами логово. Он покинул сладкую, полусонную духоту вместе с теми, кто пришел за ним, и кто ждал его, и направился вникуда. Все они переступали через спутывающиеся в единый, морю подобный клубок людские тела нелюдей, ставя ноги осторожно, чтобы не терять времени на нелепые случайности.

Он спросил, позволят ли ему хотя бы одеться, или так и повезут к милорду Топклиффу в чем мать родила, и добавил, гадко, отвратительно ухмыляясь, потягиваясь без стыда: «Может, я и староват для его прихотей, но знаю о них получше вашего».

Ответом его так и не удостоили.

Карета бодро и гулко катила по петляющим улочкам и широким улицам ночного Лондона прямиком к Бишопсгейт. За пару часов темноты разведенное первым дыханием весны грязевое месиво успело схватиться твердой коркой, будто подживающая рана — и откровенное, непристойное хлюпанье обитых железом колес о призывно раскрытые щели луж сменилось твердым грохотанием.

— В этом году рановато, — вдруг подал голос Поули, кажущийся еще более щуплым, чем обычно. Он сидел напротив Кита, залитый золотым светом шатающегося фонаря — густые тени, подбираясь к его подвижному лицу мошенника, картежного шулера и пройдохи, то и дело отступали, чтобы тут же подобраться вновь. — Помнится, милорд поздравляет вас с Воскресением Христовым на день позже, мастер Марло.

Он произнес имя Кита, выпятив тонкие губы, словно ругал собеседника худшими из изобретенных человечеством грязных словечек. Не сводя с него ответного взгляда, Кит откинулся на услужливо подложенную под спину подушку, и забросил ногу на ногу, махнув мыском чуть ли не перед носом своего провожатого.

— А у тебя хорошая память, — признал он, слегка щурясь, и клоня голову к плечу. — Я мог бы предположить, что все эти бесценные детали тебе подсказывают твои друзья-дуболомы, если бы не было очевидно, что в их черепах слишком мало места для мозгов.

Некоторое время Поули молчал, пощипывая редковатые усы. Что-то в его поведении, в его ужимках и манере разговора начинало напоминать его нынешнего кукловода — или так только казалось? Кит так и не уверился в том, было ли это неосознанное копирование особенно страшных манер сильного со стороны слабейшего, или же — паясничание того, кто знал еще больше, чем старался прихвастнуть между строк.

— А не волнуешься, что твой разлюбезный милорд, с его-то любовью к порядку и целомудрию, будет возмущен до глубины своей богобоязненной души тем видом, в котором вы меня доставите? — продолжил Кит, ощущая еще большее раздражение, чем прежде. — Вы бы позволили мне поддеть под одежду бельишко, или хотя бы смыть с себя слюну с кончой — уверен, ему было бы приятнее меня трогать в таком случае…

— Марло, ты мерзок, — поморщился Поули, все так же — наполовину играя. — Ты мог бы хотя бы сейчас помалкивать, и не тыкать мне между глаз своими предпочтениями. О них и так наслышаны все, от мала до велика.

— И каждый — упоительно презирает меня? Молится, чтобы его сыновья не стали — как я, или чтобы я никогда не встретил этих сыновей на своем пути?

В это время он мог бы трахать кого-то у себя дома. Если бы захотел — трахнул бы маленького белокурого Роберта Гофа, а он рассказал бы об этом своему дружку Уиллу Шекспиру, заливаясь слезами раскаяния — теми самыми, которых было не видать от этого любимчика публики, дам и публичных дам. О да, Кит Марло мог бы напиваться еще сильнее, смутно вспоминая, что не ел уже сутки, трахаться, как умалишенный, со всяким, кто попал к нему домой, со всяким, кого он поманил идти за собой, как манил некогда своего Орфея.

И думать, думать, думать про Уилла, и о том, что он сделал.

Он сел бы за стол, чтобы взять перо и лист бумаги. О нет, никаких стихов! Стихам не место в зияющей в груди пустоте, полынно-горькой и упорно не желающей оказываться дурным сном. Он накидал бы дрожащей от неизбывной злобы рукой — я буду…

И исписал бы всю чистую бумагу, всю чистую бумагу, нашедшуюся в доме, одним-единственным именем.