Над бурей поднятый маяк - [19]

— Не для того я писал для Неда Аллена все эти роли, вытаскивал их, как жилы, из кистей рук, чтобы намотать на перо, чтобы он велел мне, что делать!

Он кричал, как плохой актер.

Кажется, Гарри тоже что-то кричал — из-за толщи воды, из-за гробовой доски и пелены непролазного мрака. Но Киту было плевать.

* * *

— Эй!

Гарри и здесь не повезло — очень скоро он понял, что никто его уже не слушает. Кит орал так, что замирало сердце — должно быть, он не играл, и действительно был оскорблен тем звуком… звуком удара по лицу.

Он выкрикивал такие вещи, что сердце Гарри, притаившись в груди, тут же отмирало и начинало биться, прыгая через ступеньку, через барьер, через горло. Подумать только! Ведь именно о таких страстях, озаряющих размеренную предсказуемо-скучную жизнь, как солнце озаряет землю на исходе ночи, он грезил, не в силах уснуть в своей спальне — в одиночестве…

И злость его вторила злости Кита.

Как посмел этот недоумок, этот выскочка, этот, кого Кит отчего-то пытался увещевать, вместо того, чтобы проучить как следует кулаком — бить его?!

* * *

Кит бил наотмашь. Не раскрытой ладонью, не кулаком, — словами, в которых и яда не осталась, одна только дистиллированная, чистая, как слеза, злость. Да еще — гордыня.

Кит бил, а Уилл чувствовал, как у него, будто от града тяжелых пощечин, начинает звенеть в голове. Уилл слушал все те несправедливые слова, которые с изощренной жестокостью обрушивал на него Кит и думал, что лучше бы Кит ударил его ножом. Потому что после ножа он бы уже не встал — и не нужно было решать, что делать дальше, если твоя жизнь закончена.

А после такого, после того, что сказано, нет, не сказано, вытолкнуто из глотки вместе с воздухом, нужно разворачиваться и уходить.

Огни потушены, декорации убраны, один-единственный зритель покричал что-то и притих.

Пьеса про Меркурия и Орфея закончилась, леди и джентльмены.

Не было больше ни богов, ни поэтов, не было ни полетов, ни темных вод Стикса, ни единства душ, ни философского камня — только два безнадежно запутавшихся человека, которые почему-то решили, что то, что с ними происходило, и есть любовь.

А никакой любви не было. Просто расчет, игра со скуки, сражение двух гордынь, которое Уилл проигрывал прямо сейчас, безнадежно, смертельно.

— Не для того я подставлял свою голову, мотался в такие отхожие места, что вам всем и не снились, делал такие вещи, что вам и не снились, — слышишь?! — чтобы Томас Уолсингем, задирая нос из-за своей крови, помыкал мной. Не для того я вожусь с твоими друзьями, Уилл Шекспир, пускаю к себе в постель твоих девок, отдаю за твою жизнь те деньги, которые было бы гораздо приятнее потратить на сладеньких Молли, выпивку или одежду, чтобы ты пытался указывать мне, что делать!

Кит кричал, все еще не наступая, все еще не прикасаясь к нему, но нависая над ним, словно неумолимая Судьба.

Вот и все. Ты сказал достаточно, Кит, чтобы я тебе поверил.

— С этого надо было начинать, Кит, — Уилл говорил тихо, почти шепотом, непослушные слова выходили из глотки толчками, будто кровь из глубокой раны. — С того, что я живу у тебя из милости и я тебе должен. С того, что ты играл со мной, и я тебе наскучил, как только… А, неважно.

Он почувствовал себя пустым — таким пустым, каким не был еще никогда в жизни до этого. Будто и не было на свете никакого Уилла Шекспира, будто вспыхнувшее недавно пламя выжгло его дотла, будто из него постижимым образом вынули душу, оставив только пустую, стремительно сдувающуюся оболочку.

Наверное, Кит ждал, что он ударит еще раз. Возможно, готовился к этому.

Но Уилл драться не стал. Вместо этого он осторожно, бережно, будто Кит был одной из тех самых хрупких ваз, что стояли у двери, которые боялся сломать или повредить, Уилл обошел Кита и пошел к столу, туда, где сидел сверкающий глазами юный граф — не причина, о, нет, всего лишь следствие. Еще одна жертва.

— Правду говорил Томас: твоя любовь ядовита, Кит.

Уилл дернул кошелек с ключом, висящий на поясе, швырнул его на колени графу, — и сам не знал, зачем.

А потом вышел, захлопывая за собой дверь дома на Хог-Лейн навсегда.

* * *

Только что Уилл казался ему храбрецом, хоть и не наделенным особым умом — и тут же превратился в труса. Сбежал, пораженный парой слов, и даже дверью грохнул, как тонкослезая героиня жеманной пьески.

Вот и верь с этой поры боевитым прозвищам!

Ах, сударь, как вы можете говорить такие ужасные вещи…

Кит мог. И говорил, не прибегая к оружию — потому что отточенное перо и не менее отточенный язык были его надежной обороной и лучшим способом напасть.

— Ты еще здесь? — криво ухмыльнулся он, пугающий, отталкивающий, несказанно прекрасный с пятнами от ударов на щеках и темными провалами расплывшихся зрачков, появившись в пятне света. Гарри пялился на него с неуместным восторгом, и в голову ему пришла не менее неуместная мысль: так же выглядела его черно-белая кошка Трикси, перед тем, как схватить попавшегося ей на глаза голубя и окрасить сизое оперенье алой требухой. — А я думал, ты побежишь следом за своим защитником. Видел, как он старался, чтобы мои демоны никого не кусали в его присутствии?