Над бурей поднятый маяк - [10]

Минуя часовенку у Перис Гарден, нужно было перекреститься. Филипп Хенслоу был терпим ко всякому греху, если он только приносил деньги.

Но и войдя в свою обитель, полупустую и пока еще тихую, Хенслоу столкнулся с неприятностями.

Из гримерной Неда Аллена, единственного, кто всегда относился к своей работе совестливо и ответственно — будущий родственник надеялся, что таким же будет его отношение к браку и к семейному капиталу! — доносился поистине сатанинский грохот и отрывистая брань. Мелькнувший поодаль Джорджи Отуэлл напоролся на яростный взгляд Филиппа Хенслоу, подскочил на месте и дурашливо развел руками — что я, мол, поделаю, меня и самого соплей перешибешь.

Обуреваемый дурными предчувствиями, Хенслоу направился к размалеванной алыми розами двери.

Кажется, его театр кто-то заправски, остервенело громил.

* * *

Когда Джон Шекспир вернулся в «Театр» — слишком быстро, слишком мрачный, с опущенными плечами и поджатыми упрямо губами, отдышливый, то и дело промокающий платком свой высокий, как у сына лоб, Джейме понял все.

А, поняв, не подал и виду, только велел принести в свой кабинет под крышей хереса и две кружки. Выпивка могла помочь забыться, могла развязать язык — и тем еще больше облегчить душевные муки.

Шекспир, однако, пил и молчал — тяжело, уставившись в одну точку. Видно было, что черная дума, одолевавшая его, никак не желает отпускать, напротив, с каждой минутой захватывает все сильнее. Он так и не спросил, не сказал ни слова больше о сыне: ни где живет, ни как прошла их встреча, да и состоялась ли она. И Джейме Бербидж счел за лучшее не спрашивать самому, не навязываться, тем более, и ему было что рассказать.

У Дика в жизни был сплошной кавардак, и Джейме ничем помочь не мог, только наблюдал издали за сыном попавшим между мельничных жерновов похоти Топклиффа и любви к уличной девке. И хорошо, что хоть графиня Эссекс перестала тревожить сердце его назадачливого сына. Пришедшуюся Дику по сердцу ее замену иначе как временным помешательством, вызванным злыми чарами, Джейме назвать не мог. Весь Лондон знал, что Дик ходит к Топклиффу, и публика валом валила на Ричарда, особенно, когда Ричардов на сцене оказывалось разом целым три: сам Ричард Третий, Ричард Бербидж, который его играл и Ричард Топклифф, которому по его специально просьбе отвели место как самому почетному гостю: прямиком на сцене.

— Только представь, — говорил Джейме и чувствовал, что язык уже заплетается, и, наверное, он болтает лишнее, но остановиться уже не мог. Его несло, будто скорое половодье начавшейся весны, прорвало хлипкую запруду его разума, и нужно было как можно скорее выговориться, поделиться опасениями и страхами. — Только представь, сидит каждый спектакль и совиными своими глазами лупает, крысиные усы топорщит, и смеется, Богом клянусь, Джон, смеется, в самых несмешных местах, аплодирует, а однажды… Однажды пришел, когда мы репетировали «Тита Андроника», и говорит, мол, надо не так, а эдак. Неправдоподобно, мол. От боли, говорит, кричат не так. Я чуть ума тогда не решился.

Джон кивал, но по-прежнему молчал, и видно было, что мысли его далеко-далеко. Шекспир был не здесь — и такое же отрешенное выражение Джейме видел на лице его сынка, когда тот сочинял пьесы или свои стишки.

— Как… Как зовут, — вдруг перебил на полуслове Джон, и ладонь, до той поры спокойно лежавшая на столешнице, сжалась в кулак. — Как зовут… Этого, с которым Уилл живет, не скажешь?

— Отчего же, — пожал плечами Джейме, чувствуя себя уязвленным: мало того, что Джон его не слушал, так еще и воросами засыпал. И о ком! О Марло, будь он трижды неладен. — Его зовут Кит, Кит Марло, он работает в «Розе».

— М…мр… Мрло, — повторил Шекспир, поднимаясь на ноги и сразу же хватаясь за спинку стула. Должно быть, у него, как и у самого Джейме, от выпитого голова шла кругом. — А где… живет?

— Заночуешь тут, — бормотал Джейме, обнимая старого приятеля за плечи. — А с утра все расскажу — и про Марло, и про театры, и про все, что захочешь.

* * *

Голубки были так увлечены друг другом, что не услышали приближающихся торопливых шагов и сдавленного смеха Джорджи. Да и дверь оказалась не заперта — куда уж тут, еще и запирать, когда кипят такие страсти!

И опять, черт возьми, в который раз — стоило наметиться новой грязной истории, как оказывалось, что в самом ее центре, в самой бурлящей середке цветет известное каждой лондонской собаке имя и нахальная рожа Кита Марло.

Вот и теперь. С кем же еще мог взахлеб целоваться Нед Аллен, растеряв свои знаменитые парчовые ризы и последние мозги, посреди такого Содома и Гоморры, что можно было подумать: в его гримерной прошла пара маленьких войн?

— За-ме-ча-те-льно, — протянул Хенслоу достаточно громко, чтобы быть услышанным, распахнув легкую дверь. — Отлично! Пока я решаю уже почти наши с тобой общие денежные дела, ты, Аллен, во всю готовишься к будущей свадьбе с моей племянницей!

От звука его голоса Нед шатнулся в сторону так, будто Кит оказался принявшим облик человека Сатаной. А он и оказался — смотрел невозмутимо, а после, переведя дыхание, начал хохотать.

* * *