Национальный клад. Рассказы о наших помощниках - [3]

Это о нём писал Николай Алексеевич Некрасов:

«В лесу раздавался топор дровосека».

А, кстати, вам не приходилось задумываться над странностью, даже как бы формальной безграмотностью этой фразы, знакомой с детства? Ведь если сказать, что в лугах раздавалась литовка косаря или на крыше раздавался молоток кровельщика, то это прозвучит нелепо. Почему же топору позволительны такие вольности с русской грамматикой? А всё потому, что он царь среди орудий и инструментов. Всё объясняется его известностью и нашей привычкой к нему. Для нас уже и звук топора стал настолько привычен, что слился с самим топором, и нет необходимости каждый раз подчёркивать, каков и чей это звук. Потому мы запросто и говорим «раздавался топор», тогда как, упоминая все другие инструменты, вынуждены уточнять: раздавались звон косы, стук молотка, визг пилы.

Однако просто «раздаваться» и топор не всякий может. Тут поэт не зря пояснил — «дровосека». Он обозначил этим, что речь идёт именно о дровосечном, мужичьем топоре, широко известном и к тому же звучащем в самой привычной среде — в гулком лесу. Ибо невозможно сказать, к примеру, что в селе раздавался колун дровокола.

Вот мы и подошли ещё к одному топору — к колуну. Этот стоит особняком среди своих собратьев. Если у всех топоров щёки лопасти впалые, то у колуна ровные или даже выпуклые, да и обух у него заметно толще и шире. У колуна особая служба — колоть дрова, расщеплять круглые чурбаки на поленья. Это даже не топор, а скорее, железный клин на длинном черенке-топорище. Отсюда и толщина его полотна. Он часто бывает тупым (не зря тупицу порой «колуном» обзывают), даже зазубренным, но дровокола это мало смущает. Главное — вбить клин-колун в торец чурки так, чтоб она треснула вдоль волокон и разлетелась на поленья, стала швырковыми дровами.

Из специальных топоров ещё известен мясничий. Он самый огромный, самый широкий и тяжёлый. Прямо секира какая-то, а не топор. Признаться, я даже с некоторым страхом смотрю иной раз, как орудует им мясник на базаре. Невольно вспоминаются палачи времён Ивана Грозного и купца Калашникова. «С большим топором навострённым… палач весело похаживает». Сказочные размеры мясничьего топора объяснять, видимо, нет необходимости. Чтобы одним ударом отвалить от туши стегно, оковалок или огузок, топор должен быть и широким, и веским, и острым.

Есть ещё целый ряд топоров, топориков и топорцов особого назначения, которые известны ныне разве что среди специалистов, да и то круг тех специалистов становится всё уже. Например, бочары пользуются небольшим сподручным топориком, который так и называется — бочарный. У сапожников раньше был топорец ещё меньших размеров, они им били баклушки, то есть кололи отпиленные от чурки колёса на ленточки-щепы, из которых нарезают деревянные шпильки. У моего отца Иллариона был двоюродный брат Лавриин, превосходный сапожник, живший в городе Минусинске. Когда он за семьдесят вёрст приезжал к нам в Таскино, чтобы «обуть деревню», то привозил с собой и этот топорец, носивший соответственное название — баклушный. Иногда доверял и мне заветным инструментом «бить баклуши», приучая, вопреки переносному смыслу этого выражения, не к лодырничеству, а к труду.

У старых ветеринаров-коновалов видел я и совсем уж редкий, какого теперь, наверное, даже по музеям не сыщешь, — кровопускательный топорок. Да, так и звали его — кровопускательный топорок. Коновалы им кровь «отворяли» у больных лошадей.

Ну, были ещё боевые топоры, служившие уже не орудиями, а оружием, — алебарды, бердыши, протазаны, чеканы… Но это, как говорится, из другой оперы. Их я видел только на картинках, да и то не все, поэтому и говорить о них не буду. У нас разговор о топоре — мастеровом и обиходном инструменте.

3.

Как я уже сказал, у отца водилось семь топоров. Он был по дереву мастер. Я же и в подмастерья едва ли гожусь, потому держу на даче всего три топора. Они, конечно, все «массовые», с конвейера, и делить их на классы затруднительно, но всё же с определённой долей условности один я отношу к плотницким, другой к мастеровым, а третий к дровосечным. К сожалению, первые два лишь по форме близки к своему назначению, а содержание у них неважнецкое — они не идут в дерево, «невязкие», ибо сделаны из слабой стали. И, честно говоря, я редко беру их в руки. Любимец мой — третий топор, дровосечный, мужичий. Если отец любимый топор называл «николаевским», то я называю свой «сталинским». И неспроста. Дело в том, что он изготовлен в 1953 году, когда Иосиф Виссарионович приказал долго жить. Откуда у меня такой топор?

Лет, наверное, тридцать назад мы с приятелем, бывшим институтским однокашником Володей Агеевым, ныне покойничком уже, земля ему пухом, купили в селе Сорокино под Красноярском деревенский дом. Настоящий, бревенчатый, с капитальной пристройкой, но больно уж старый, ушедший по колено в землю. Особенно ветхой была пристройка, и мы решили её вообще раскатать. И вот когда ломали чердак, в куче хлама нашёл я две занимательные вещи — ржавый наган и топор. Сынишка мой, младшеклассник, ухватился за наган, а я не менее обрадовался топору. Правда, он тоже был подёрнут ржой, как окалиной, и уже со сточенным, изношенным носком, но я сразу понял, что это всё равно ценный топор. Он был с округлыми кромками, «литой», как говорили у нас в селе, с язычком в основании проуха, а главное с клеймом на лопасти, что указывало на «фирменность» его. Мне сразу вспомнился герой популярного тогда можаевского романа «Житие Фёдора Кузькина», который гордо говорил про свою косу: «Два кляйма!» Пусть на моём топоре было одно клеймо, но всё же.