Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) - [12]
В попытке объяснить отсутствие понятного чувства общей социальной идентичности среди русских в конце XIX — начале XX веков необходимо особо подчеркнуть нежелание царского режима воспользоваться популистской идеологией, вращающейся вокруг идеи нации. Также важным было отсутствие со стороны Санкт-Петербурга внимания к основным учреждениям, которые могли бы популяризовать четко сформулированное, понятное чувство патриотической идентичности, особенно в государственных школах. В конце концов, проблема была не в том, что в обществе отсутствовал интерес к истории Российского государства, а в том, что фольклорные традиции крестьянства были несогласованными, непоследовательными, и даже противоречивыми из-за региональных вариаций. Хотя после начала Первой мировой войны руководители царского режима осознали свою ошибку, им уже не хватило времени и инфраструктуры, чтобы начать что-нибудь кроме самой нативистской из кампаний по мобилизации, результаты которой, вполне возможно, подстегнули крах режима [77].
После революции молодой советский интернационалистический режим отверг саму идею «русскости» в качестве мобилизационной идеи. Однако партийное руководство, в сравнении со столпами старого режима, с самого начала показало себя более склонным к проведению социальной мобилизации через массовую культуру, публичные представления, всеобщее образование и прессу. Несмотря на это, посыл, продвигаемый советскими пропагандистами, не нашел массового резонанса. Один историк отмечает, что даже там, где специально изучались социальные науки, судя по результатам экзаменов, ученики почти ничего не знали об истории классовой борьбы, марксизме или советском периоде. Один из отвечающих думал, что Комсомол — это международная организация бомжей; другой, вероятно, очарованный мечтами о мировой революции, утверждал, что Персия и Китай готовились присоединиться к СССР. Многие учащиеся делали орфографические ошибки в обычных словах, неправильно употребляли иностранные термины, а их письменные и устные ответы были сбивчивы и многословны. Даже в МГУ и в Педагогическом институте им. Герцена в Ленинграде многие абитуриенты продемонстрировали весьма ограниченные знания о современной ситуации и исторических событиях, значимых для официальной идеологии. На вопросы экзаменаторов они отвечали, что Бакунин был французским революционером, возглавившим чартистское движение, а империализм – лучший путь к социализму [78].
Если положение дел в школах и университетах обстояло не лучшим образом, то большая часть общества еще меньше понимала, что означает быть членом первого социалистического общества. В самом деле, такие лозунги на митингах, как «Советы без коммунистов», показывают, сколь мало простой народ понимал общество по прошествии десятилетия после революции [79]. Возможно, эта неспособность солидаризироваться с партийной программой и большевистскими идеалами коренилась в непоколебимой приверженности большевиков к выхолощенному, «материалистическому» взгляду на исторический процесс, в котором герои и их доблесть заменялись анонимными социальными силами, этапами экономического развития и классовым антагонизмом. По-видимому, те немногие герои, что все же возникали в большевистской пропаганде, были либо незнакомы аудитории (А. И. Ульянов М. В. Фрунзе, Г. И. Котовский), либо были иностранцами (Маркс Энгельс, Марат, Робеспьер), либо были одновременно и незнакомы, и имели иностранное происхождение (Р. Люксембург, К. Либкнехт и др.). Видимо, инфраструктура партийной пропаганды была слабо развита, ею занимались некомпетентные сотрудники, она постоянно недополучала средства, необходимые для работы [80]. Но какими бы ни были основополагающие причины, советское общество демонстрировало явное отсутствие интереса к пропаганде и не обратило внимания на призывы к мобилизации в 1927 году. Жалобы большевиков в течение этого года на неподготовленность общества к войне слово в слово повторяли отчеты царских чиновников об отсутствии сознательности, верности, солидарности среди русских в последние годы старого режима.
Доказать, что в конце 1927 года партийные руководители пережили момент прозрения, незамедлительно подтолкнувший их к поиску идеологических альтернатив, способных вызвать больший общественный отклик, было бы довольно трудно. Напротив, представляется, что этот процесс протекал постепенно, и прошло несколько лет, пока данный вопрос занял прочное место в повестке дня партийной верхушки, став в конце концов чем-то вроде навязчивой идеи для Сталина и его приближенных. Если история и повторилась в 1927 году, когда СССР столкнулся с теми же мобилизационными проблемами, что подкосили
