«Не можешь, не хочешь, — подсказала выход Совесть, — уступи место Глазунову. Сделай его хотя бы главным инженером, и с такой поддержкой…»
«Спасибо за совет, — обиделся Разум. — Как-нибудь сообразим, придумаем. Нам верят. Сделаем — не сделаем, кто станет судить?»
«Я! — тут же откликнулась Совесть. — Да и ты. Тоже не смолчишь. Не стерпишь. Не вынесешь. Такой самосуд свершим — только в петлю…»
Измученный Бурлак обессиленно стирал испарину со лба. «Проклятые мысли…»
Он просыпался по ночам, и сразу в сознании рождались все те же мысли о Феликсе и Сталине, о пятой нитке газопровода и нулевой компрессорной. Иногда ему вроде бы удавалось нашарить путь, позволяющий и честь не запятнать, и дружбу сберечь, и Бурлак вздыхал было облегченно, но тут же наперерез кидалась Совесть, и снова закипал изнурительный и безысходный поединок самого с собой.
Он стал необыкновенно придирчив к себе, подолгу анализировал свои распоряжения и приказы, силясь в них усмотреть неискренность, неосознанное желание притормозить строительство. Он сомневался в себе, не верил себе. Чтобы отделаться от болезненной раздвоенности, спешил собрать своих приближенных, вопрошая: а так ли? а надо ли? нельзя ли иначе? Неожиданно для всех и для себя Бурлак вдруг вызвал Антона Глазунова.
— Послушай, Антон, — сказал Бурлак, не глядя на Глазунова. — Осталось каких-нибудь сорок — пятьдесят дней до ростепели. Самое ответственное время. Я подписал приказ о назначении тебя начальником главного штаба стройки. Срочно проанализируй дела на трассе. Посмотри, прощупай и с конкретными предложениями сюда. И помни: темп… темп!..
«Зачем это я? — думал он, глядя в спину торопливо уходящему Глазунову. — Теперь ни в сторону, ни вспять, только вперед…»
Дважды Сталина зазывала его на осмотр. Прослушивала, засматривала в глаза, прохладной мягкой ладонью мимолетно оглаживала плечи и грудь и всем видом своим спрашивала: «Ну как, надумал?» У него не хватало духу категорично и громко сказать «нет». Смущенно покашливал, многозначаще хмыкал, давая понять, что не забыл, думает, ищет и наверняка найдет. Презирал себя за это, проклинал Сталину, но открыто ударить по тем, кто вызволил его из беды, — не мог, не посмел, не захотел.
Однажды Феликс на ужин затащил Бурлака к себе домой. Бурлаку показалось, что друг ведет себя как-то необычно, странно, что-то недоговаривает, на что-то намекает. «Уж не думает ли он, что у меня со Сталиной…» — и покраснел до испарины. А Сталина бесом крутилась, и смеялась, и пела, и танцевала, и заигрывала, а ее бесстыдные, зовущие глаза насмехались.
Только под конец ужина Феликс заговорил о компрессорной. Был беззащитно откровенен в своих сомнениях и прогнозах, но не просил, не намекал, не вспоминал о недавнем разговоре. Зато Сталина, туфелькой нашарив под столом ногу Бурлака, крепко прижала ее к полу и, озорно сузив глаза, насмешливо сказала:
— Не горюй, Феликс. С таким другом, как Максим, любая беда не страшна. Что-нибудь придумает. Верно, Максим?
— Верно, — пробормотал он и тут же остро пожалел о сказанном…
Петля становилась все туже. Ослабить ее, тем более разорвать недоставало сил. Необходима была чья-то помощь… сочувствие… совет.
С Юрником советоваться Бурлак не хотел. Резко переменился Юрник. И отношения с ним совсем не те, что прежде. Похоже, вот-вот и столкнутся они бог весть на чем, но жестоко и непримиримо столкнутся со своим верным оруженосцем, адъютантом и другом. Чуял Бурлак, как подступает, надвигается миг столкновения. Еще немного, чуть-чуть — и хрустнет их многолетняя, испытанная и выверенная дружба. Хрустнет — и пополам.
С Ольгой?.. Нет. У нее не хватит ни мудрости — подсказать, ни смелости — поперечить. Она сможет лишь поддакнуть. Да и у Бурлака в отношении к молодой жене все еще присутствовала приметная черта превосходства возраста, опыта и силы…
А чувство безысходности нагнеталось и нагнеталось в душе, загоняя Бурлака в тупик.
В одну из кризисных минут, когда Бурлак лихорадочно раздумывал, к кому же постучаться со своей бедой, вспомнился вдруг старик Верейский и… нежданно-негаданно… Марфа. Вот кому мог бы он распахнуть душу. Марфа бы поняла, посочувствовала, пожурила и непременно сказала бы так нужное сейчас мудрое и твердое слово, да не наобум, не из бабьей жалости почерпнутое…
Именно этого слова — толчка, последнего и решительного, ему и не хватало сейчас позарез. И знай он, где теперь находилась Марфа, может, и помчался бы к ней за этим единственным словом.
2
Мигнул карманный фонарик, осветив циферблат будильника, и снова густые темно-серые сумерки сомкнулись над Марфой. «Половина шестого. Рановато…» Нашарив кнопку, выключила звонок будильника. Поудобней, повольготней разместила тело на постели и задумалась…
Третью ночь подряд ей снится Максим. Нехорошо снится. Сегодня увидела его молодым, нарядным, но седым. Поразительной белизны длинные волосы развевались по ветру, дыбились, вздымались высокой белой копной. Максим стоял на противоположном берегу неширокой речонки и тянул руки к Марфе. Она тоже тянулась навстречу. Они почти касались друг друга пальцами, но взяться за руки так и не смогли.
