Начинаем жить - [7]

Припомнилась поездка в Шартр и Шартрский собор, рай небесный, сотворенный земными мастерами… Вспенившая Саню по весне влюбленность схлынула, как весеннее половодье, и осталась череда житейских воспоминаний: работа с Екатериной Прекрасной над сценарием, нежданная поездка в Париж… Лихорадка ушла, но сохранилось светлое дружеское чувство к милой девушке, интерес к талантливому человеку, приязнь, тепло. И еще — очнувшееся сердце. Оно будто оттаяло и узнало, что одиноко. Одинокие люди дорожат теплом и на ветер его не бросают.

Саня с улыбкой подумал, что нас, постсоветских людей, замучил фантомный коллективизм: все-то нам кажется, что кто-то нас угнетает, от кого-то мы зависим, кому-то обязаны, кто-то мало и плохо о нас позаботился. Да нет никого! Одни мы на свете, одинешеньки! Как сами о себе позаботимся, так и проживем. Он это в Париже очень остро почувствовал. Западный человек по-настоящему одинок, поэтому одни там всерьез дорожат деньгами и комфортом, видя в том и другом реальную защиту от житейских неурядиц, а другие дорожат дружескими связями с людьми. Вот старичок Батист Прюно до сих пор вспоминает русского друга, беспокоится о нем. Хорошо, что Саня сразу письмо в город Тамбов написал. Глядишь, и отыщется друг Батиста, Жан Бережко, а по-нашему Иван Бережков. Есть и другие примеры. Но об этих примерах Саня не захотел вспоминать, а вспомнил милых художниц — Аллочку, Татьяну с загадочным взглядом с косинкой, как они в последний день вместе по магазинам бегали и сколько смеялись.

Вот с комнатой и покончено, можно наводить порядок на письменном столе. Что за стопа? Любовный роман с французского? Давно вычитан и сдан. Распечатка — марш на растопку! А это что? Папки с архивными материалами? Пусть пока обе на виду полежат. Кто знает, вдруг скоро понадобятся. Новые французские книжки лучше на полку в изголовье тахты положить. Вечером перед сном почитает. Чайник трыкнул, сообщая, что вода вскипела. Саня налил себе стакан черного сладкого чая, сел и покосился на компьютер. Инне с Олежкой в Австралию он уже отправил письмо по электронке про Париж. То-то они удивились. Странная штука жизнь, все в ней кувырком. Когда Инна уезжала, ей казалось, что перед ней мир распахивается, а теперь сидит в своей биолаборатории и из Австралии никуда, а он из России — пожалуйста, хоть в Европу, хоть в Америку. Были бы только деньги. А деньги заработать можно.

Когда Саня думал о жене с сыном, сердце у него все равно щемило, хотя столько лет уже прошло. Ну да ладно, с сыном, Олежкой-сыроежкой, он вечером пообщается. А сейчас посидит перед листом белой бумаги, почеркает, примерится… Саня взялся было за ручку, намереваясь набросать примерный план всевозможных работ, но засмотрелся на сонную, облитую глянцем листву. Она замерла в жарком послеполуденном зное и словно бы выжидала, когда можно будет зашевелиться, зашелестеть. Виднелись листья, виднелись яблочки, маленькие, зелененькие. Замыслы были пока точно такими же зеленушными яблочками. Саня тоже ждал зацепки или толчка, от которого все внутри заспешит, заторопится, пустится в рост. Сидел и перебирал, на что отзовутся внутренние колесики. Тема нужна? Образ? Ощущение? Но отозвался слух. Он услышал звон колокольчика. Не внутри. Снаружи. А затем громкий стук во входную дверь.

— Стук, гром, не иначе лягушонка в коробчонке приехала, — улыбнулся про себя Саня и стал спускаться, чтобы узнать, с какой такой бедой принесло старушку соседку.

Калитку он никогда не запирал, а на дверь не только колокольчик, но и молоток повесил: звоните, стучите, высоко сижу, далеко гляжу, могу не услышать. Вот кто-то и стучал от души.

Распахнул дверь, на крыльце — дочерна загорелая, с ежиком выбеленных волос, в темных очках девушка.

«Шустрая молодежь, — отметил про себя Саня, — раньше дорогу до лавры только на улице спрашивали».

— Чем могу служить? — любезно осведомился он.

— Да вы что, не узнали меня, Александр Павлович? А я вам привет от Всеволода Андреевича привезла, — сказала девушка с улыбкой и сняла очки. — Рады?

Увидев знакомые небольшие ярко-синие глаза, Александр Павлович всплеснул руками.

— Вера! Голубушка! Миллионершей будете! Не просто рад, а рад до смерти. И привету рад, а главное — вам.

Ну, Сева, ну, друг! Вот разодолжил! Волна горячей благодарности захлестнула Саню — кто бы мог подумать, что у Севы столько такта, чутья, заботы? На взгляд — вальяжный красавец барин, бонвиван и дамский угодник, на деле — художник-трудяга, а в душе тончайший, деликатнейший человек. Кого бы еще озаботили Санины переживания из-за Веры, мучившее его чувство вины и все такое прочее? А Севу озаботили, вот он и уговорил Веру поехать навестить друга Саню, зная, какой неприятный осадок остался у того после весенней истории.

И Вера молодец, послушалась старшего товарища, взяла и приехала.

— Я все не привыкну, Верочка, что вы так лихо свою внешность меняете. Не иначе в Египте загорали?

Александр Павлович не мог забыть Верины розовые косички.

— Загорала у родителей на огороде, результат, как видите, на лице.

— Я перед вами виноват! Простите великодушно старого дурака. (Саня любил иной раз пококетничать возрастом, хотя даже виски у него пока не поседели.) По весне я обидел вас и был кругом не прав. Не судите строго. Идемте в дом и будем пить чай с пряниками. Устали, наверное, путь неблизкий.