…Началось в Республике Шкид - [53]

.

По собственному признанию писателя, он учился примерно в пятнадцати или шестнадцати учебных заведениях, но ни одно из них не окончил. С самого детства он много и запойно читал, читал все подряд, что попадалось под руку. Настоящая школа началась после Шкиды, когда он попал к Маршаку. В блестящих очерках «Маршак» и «Шварц», написанных уже после смерти самых близких его друзей, он многое рассказал не только о них, но и о себе. В очерке «Маршак» проявилось в полной мере сочетание портрета его учителя и старшего друга и своей включенности в этот портрет. Казалось бы, общаясь с Маршаком какие-то годы чуть ли не ежедневно, участвуя с ним в далеких и близких поездках и потрясенный могучим талантом и необыкновенной личностью этого человека, он мог бы написать, глядя на все влюбленными глазами, тем более что повествование ограничено двадцатыми — тридцатыми годами, когда у Маршака еще не было ни дачи, ни машины, ни орденов и когда Софья Михайловна, зная его рассеянность, напоминала ему, куда она положила ему деньги на билет на трамвай. Рядом с художником, который так беззаветно и самозабвенно служил своему делу, возникает под пером Пантелеева и другой человек, о котором он пишет с юмором, с удовольствием, о промахах и незадачах своего друга, настроение которого могло меняться то так, то эдак. Возникает портрет человека, одаренного способностью к колоссальной духовной работе, человека неправдоподобных знаний и работоспособности, — но в различных проявлениях его характера. И отнюдь не только Маршака раскрывает автор в этом портрете, но еще больше самого себя. Он прекрасно понимал, что до встречи с Маршаком у него не было никакого систематического образования: сегодня он читал, скажем, Апухтина, а назавтра сонеты Петрарки, а потом подряд Джека Лондона и Мережковского. Теперь он начал проходить свой первый университет. Маршак открыл ему по-настоящему русскую, мировую и народную поэзию, открыл так, «будто он снял со всего этого какой-то колпак, какой-то тесный футляр, и вот засверкало, зазвучало, задышало и заговорило то, что до сих пор было для меня лишь черными печатными строчками». Далеко не просто давался молодому человеку этот университет, далеко не все понимал он из вдохновенных объяснений Маршаком каждой поэтической строчки, но он слушал, мычал что-то, кивал головой «и постепенно набирался уму-разуму». Маршак ввел Пантелеева в круг замечательных писателей, художников, музыкантов. Так из этого очерка вырисовывается не только мастерски нарисованный портрет Маршака, но не в меньшей мере огромная часть биографии Пантелеева, и сам очерк, по существу, становится автобиографическим, охватывающим жизнь писателя за достаточно значительный период.

В 1931 году несколько ленинградских писателей задумали издание детского альманаха. М. Зощенко предложил, чтобы в книге были собраны рассказы о героях[12]. Пантелеев тоже дал согласие написать рассказ на предложенную тему, но поначалу и понятия не имел, о чем он будет писать. А в результате получился один из лучших его рассказов «Пакет». Долгое время он не знал, как, откуда сложился, возник у него сюжет о красноармейце Пете Трофимове и его комической и одновременно драматической истории с доставкой пакета в штаб. И только через двадцать пять лет он понял, откуда возник у него сюжет этого рассказа и открывает этот, по существу, феномен в книге «Приоткрытая дверь». Он делится воспоминанием о том, что первый воинский подвиг, о котором он узнал в своей жизни, был подвиг его отца. И мы, знакомясь с биографией Ивана Афанасьевича Еремеева, из короткого сообщения о нем имеем представление о подвиге молодого хорунжего. Теперь Пантелеев пишет об этом намного подробней: как молодого казачьего офицера послали с важным донесением в штаб русского командования, как по дороге напал на него японский кавалерийский разъезд и как он, раненный навылет в грудь, отбился от неприятеля и, обливаясь кровью, вовремя доставил пакет, куда требовалось. Позже, «когда отец лежал в полевом лазарете, адъютант генерала Куропаткина привез ему боевой орден — крест св. Владимира. Было это на Пасху 1904 года». Писатель не сомневается: «именно эту, кровно близкую историю незаметно подсунула мне моя память», а ведь тогда, в 1932 году, думал, что пишет «из себя». И вместе с тем с удивлением он думает о том, как «вольно и бесцеремонно разделалось мое воображение с фактами жизни». Да уж русско-японская война превратилась в гражданскую, хорунжий сибирского полка — в рядового бойца буденновской Конной армии, Владимирский крест с мечами и бантами — в орден Боевого Красного Знамени и т. д. И Пантелеев заключает: «…сознательно я не решился бы так поступить, это казалось бы мне кощунством — и по отношению к отцу, и по отношению к герою». Так причудливо переплелась в творческом воображении писателя «кровно близкая» история его отца с событиями совершенно другой эпохи, с другими людьми. Думается: к отцу у него всегда было особое отношение, и подвиг отца навсегда вошел в плоть и кровь его воображения, с самого раннего детства, и искал выхода. Под пером Пантелеева возникает совсем иной образ, потому что, бессознательно взяв за основу оставшийся в его памяти сюжетный мотив, он вынужден был поместить его совсем в другой контекст.