…Началось в Республике Шкид - [34]

Однако здесь писатель не хочет ограничиться только шуткой и в следующей записи «Не будем кокетничать» стремится дать беспристрастную оценку жизни города. Он вспоминает Александра Македонского, которому хотелось, чтобы потомки воображали воинов его великанами. Сам автор, создавая ленинградскую летопись, подчеркнуто отказывается от каких бы то ни было котурнов. Пусть наши потомки знают, «что были среди нас и малодушные, и трусливые, и холодные сердцем.

Что вражеские бомбы и снаряды действовали нам на нервы.

Что цветов не было, а в цветочных магазинах продавали семена редиски и луковицы гиацинтов, которые употреблялись в пищу.

Что жили среди нас мелкотравчатые шиберу и замаскированные спекулянты, скупавшие золото и фарфор, хлебные карточки и медицинский спирт, дуранду и морскую капусту.

Что за большие (астрономически большие) деньги из-под полы можно было купить все что угодно…

Что тем не менее нам постоянно хотелось есть. И что мы говорили об этом больше, чем полагается героям.

Что не все умиравшие от голода умирали безропотно.

Что женщины наши плакали, и плакали много и долго, пока не высохли их глаза.

Что лошади продолжали есть овес, пока их самих не съели…»

Спор с Александром Македонским, вроде бы шутливый («Нет, не будем кокетничать и не уподобимся Александру Македонскому»), кончается серьезным ответом на вопрос, почему же выстоял, выжил Ленинград. Просто и с достоинством говорит писатель о большом чувстве ленинградцев к своей стране к своему городу.

Еще полнее этот ответ содержится в замечательной новелле «Валя» — о шестилетней девочке, половина жизни которой прошла в блокадном Ленинграде. Детям писатель вообще посвятил много страниц. С горечью, с болью записывал он услышанные на ходу слова десятилетней девчушки: «Хорошо погибнуть вместе с мамой, правда? А то мама погибнет — что я одна на свете делать буду?» С великой благодарностью писал он о городе, который «заботится о детях… отдает им все — последнюю каплю молока последнюю конфету». И каким счастьем были для Ленинграда дети! «…Как хорошо, что они с нами!.. Уже одним присутствием своим они украшают и согревают нашу суровую фронтовую жизнь и как бы подчеркивают — ежеминутно, на каждом шагу — великий человеческий смысл нашей борьбы».

Поэтому такое особое значение приобретают его размышления о девочке Вале. Ему бесконечно важно понять, как получилось, что его маленькая подружка, у колыбели которой «денно и нощно стояла смерть», совершенно здоровый, живой, полнокровный и даже розовощекий ребенок. И не только физически, но и душевно здоровый. Неужели же эти страшные годы никакого следа не оставили в ее маленькой душе: «Ну как не оставить, — как бы сам с собой рассуждает автор, — еще бы не оставить, — оставили, конечно.

Однако не нужно забывать, что эти годы были не только страшными. Мир, в котором жила девочка Валя, был наполнен не только звоном стекла, орудийными залпами, стонами раненых и вздохами умирающих. Воздух, которым она дышала, был насыщен, как электричеством, духом великого подвига. Отвага, доблесть и героизм входили в него составной частью — вместе с азотом и кислородом.

Да! Смерть стояла у колыбели девочки Вали. Но смерти пришлось отступить, победила жизнь».

К этой записи о маленькой Вале примыкает своим настроением, своим глубинным переживанием другая, тоже сделанная в январе 1944 года запись, в которой так нераздельно сливаются все чувства автора — и лирические, и гражданственные:

«Вечером ехал в полупустом вагоне трамвая через Кировский мост… окна заиндевели. На секунду приоткрыл дверь, и навсегда запомнилась эта сказочная картина, мимолетное петербургское виденье…

Решетка моста, за ней освещенная (от мольного) луной Нева, длинная черная полынья, а дальше — заснеженная набережная, смутный силуэт Исаакия… Морозная дымка над всем этим, как будто иней висит у тебя на ресницах.

Почему-то вспомнил в эту минуту девочек, работающих на улице Некрасова. И вдруг как ознобом охватило меня сладостное чувство счастья.

«Быть Ленинграду!» — подумал я. И может быть, даже не подумал, а вслух это сказал».

Почти во всех рассказах, написанных во время войны или спустя короткий срок, писатель обращается к Ленинграду: в основе этих рассказов лежат чаще всего, казалось бы, негромкие, даже будничные случаи, происшествия, но каждый, пусть даже рядовой, факт позволяет ему увидеть и показать глубинные черты жизни города.

«В «страховике» лежат маленькие дистрофики — брат и сестричка. Мама умерла, папа на фронте.

— Мы так голодовали, что папины кожаные перчатки сварили и съели».

Пройдет время, из этой записи родится небольшой рассказ «Кожаные перчатки», всего из сорока строк. Эмоциональная сила его заключается в том, что рядовой, ничем не выдающийся для ленинградца случай высветился со стороны, взглядом отца этих детей. Позади у этого человека тяжелое военное прошлое. Но когда ему приходится вспомнить о самом страшном случае из его жизни, он, перебрав многие тяжелые испытания, выпавшие ему на долю, с непреходящим потрясением скажет: «А в-вот с-самое ст-страшное — это когда я в сорок втором году письмо получил из Ленинграда — от сынишки… д-десятилетнего: «П-п-папочка, — пишет, — ты нас п-прости с Анюткой… мы-мы в-вчера т-т-в-вои к-кожаные п-перчатки св-сварили и с-с-съели». Маленький факт вырастает в громадное обобщение, в полный голос здесь сказано о противоестественности, несовместимости понятий «дети» и «война».