Начало жизни - [68]
С моста я спускаюсь по высокой песчаной насыпи, затем полевой дорогой направляюсь через хуторок к Матильде. Домик ее стоит совершенно в стороне. Он такой же маленький, как и другие хаты, но крыша у него черепичная.
Не торопясь вхожу во двор, но здесь никого нет. Лишь наседка хлопочет возле выводка цыплят да на завалинке дремлет кошка. Несколько горшков торчат на сучках единственного тополя, который разросся у порога и укрывает всю крышу домика.
Дверь открыта. Вхожу внутрь, ступаю по свежей мяте, рассыпанной на земляном полу. В доме прохладно и сумеречно. В углу на трех цепочках висит лампада, она освещает икону. На столе лежит недошитая детская распашонка, в углу — какие-то книги. Пальто Голды, ее шапочка висят на гвозде, ботинки — под чисто застланной кроватью.
— Голда! — кричу я, приложив руки ко рту. — Голда!
— А-а-а! — доносится до меня веселый звонкий голос. — Сюда! Быстрей, Ошер!
Из-за домика появляется Матильда. В руках у нее тяпка, рябое лицо красно и в поту. Улыбаясь, она проводит по лбу тыльной стороной руки.
— Б-э-э, — показывает она куда-то за домик. И, как всегда, когда она хочет что-нибудь сказать, усиленно гримасничает и лицо у нее становится злым.
Выхожу с ней в сад, спускающийся вниз, к полоске цветущей гречихи. Потом мы идем лужком, на котором растут вербы и груши, рассаженные до самой железнодорожной насыпи.
— Да поскорее! — Поднимается вдруг из высокой травы сияющее, очень веселое лицо Голды. — Боже мой, — дергает она меня так, что я даже присаживаюсь, — ведь я скоро помру с тоски! Послушай-ка, Ошер, — и она показывает пальцем на рот, — я еще говорю?.. Я еще не забыла, как шевелить губами? Ха-ха-ха! — Она смеется во все горло. — Вот уж месяц, как я не разговаривала с людьми. Чего ты молчишь?..
Я уже собрался рассказать ей про стулья, но она выхватила у меня газеты — и все кончено, точно меня не существует: она вытянулась во всю длину, подперла голову руками и читает. Лоб у нее то соберется морщинками, то снова разгладится. Время от времени она отбрасывает падающие на глаза волосы, хмурится. Лицо ее при этом как-то меняется, или мне кажется, что она сама изменилась.
— Ошер, — поворачивается она ко мне, — сегодня ты рано вернешься домой?
— Да.
— Зайди к доктору.
— Зачем?
— Понимаешь, Ленин болен. Зайди к нему и скажи, что я просила написать мне, опасная ли это болезнь. Я ничего не понимаю из бюллетеня.
— Хорошо, зайду.
— Не забудь же!
Голда опять ложится и утопает в высокой траве. Ее темно-зеленый халат с цветочками пропадает, и кажется, будто тут выросли красноватая конюшина, синие колокольчики и веселые иван-да-марья.
Голда продолжает читать и даже улыбается. Вижу, она смотрит на карикатуру в «Известиях», где толстопузые буржуи в цилиндрах толкутся у дверей Наркоминдела; каждому хочется первым войти к народному комиссару и сообщить, что его страна признает Советский Союз.
— Ага, Ошер, они уже упрашивают!
— Вот здесь, — показываю я пальцем в газете, — пишется про Рур. А здесь про Керзона. О восстании в Германии…
— Восстание, говоришь?
Она поднимается и начинает быстро-быстро потирать руки. Оставив страницу, Голда принимается просматривать остальные газеты и вдруг натыкается на «Гудок».
— Разве я выписывала «Гудок»?
— Нет. Это газета товарища Рябова.
— Как Рябова?! Почему же ты принес ее мне?
— Я зашел в милицию, хотел отдать ему, но он уехал, он уже не начальник.
— Уехал? Не начальник? — повторяет она и умолкает. Затем, спохватившись, спрашивает: — Какие там еще новости, в местечке?
— Голда, Каминер устроил парильню, — сообщаю я, обрадованный.
— Что?
— Парят ясень. Делают дуги, ободы, стулья. И все покупают. Работают бывшие кожевенники, бывшие лавочники. И отец Сролика работает. Это называется фабрика, и она будет гудеть. — У меня даже дух захватывает от того, что Голда всего этого не знает.
Голда пододвигается ко мне ближе. Меня, однако, удивляет, что она не радуется, а почему-то мрачнеет.
— Давно уже ее открыли?
— О, уже две недели!
— Уже две недели? А кто там работает?
— Фроим Катух, Зюзл, резчик Михель, мать Зямы, Вениамин, плотник Мотя, Хая-Лея из чайной.
— Ну, и стало лучше?
— Ого!
— А о переезде на землю ничего не слышно?
— Кажется, ничего.
Но Голда уже перестала расспрашивать. Она вдруг говорит мне, что здесь можно помереть с тоски.
— Ну, чего я здесь валяюсь? — Она смотрит мне в глаза и не видит меня. — Что я здесь делаю? Зачем мучаюсь? — Кажется, она разговаривает сама с собой.
— Вы недовольны, Голда? — спрашиваю я.
— Как недовольна? — удивляется она. — Наоборот, Ошер. Это, может быть, наши самые светлые годы. Наоборот, все это очень хорошо. А тебе как?
— Очень хорошо! — вскрикиваю я и сообщаю, что Каминер говорит то же самое.
— Ну вот! А на меня ты возвел поклеп. Эх, Ошер! — Она проводит рукой по моему лицу. — Ты уж стал дурно думать о Голде, возгордился. А я еще помню, как ты бегал в рубашонке из бумазеи.
— Нет, Голда, я не думаю о вас дурно.
— Я шучу, Ошер. Гляжу только, какой ты большой стал, и мне иногда кажется, что я живу страшно долго. А иногда — что живу еще очень мало. Только вчера ты бегал в рубашонке, а теперь разговариваешь о Керзоне. И, говорят, даже с девочками гуляешь, — хитро усмехается она.
