Начало легенды - [2]

— Господи боже мой! — причитает странник и крестится на образа. — Что же это делается на белом свете!

— А ничего, отец! — говорит ему Криницкая. — Вот накормлю окаянных, они и успокоятся. Видишь, какие отощалые. Это они на голодный живот пакостные, а поедят — подобреют!

— Ой нет, хозяюшка, нет! — ужасается калека. — Глаза у них волчьи, так и горят! А от дыханья ихнего серкой явственно шибает! На касках рога нарисованы! Сатанинское племя, чисто сатанинское, спаси нас господи!..

Довольные своей работой, вбегают в горницу стрелки те автоматные, потирают руки от приятного удивления, восхищаются накрытым столом — не во сне, наяву видят русское хлебосольство.

— О, матка! Ты есть гут!

Шнапс у них имелся в достатке.

Начали пить и жрать, как скоты, ровно из голодного края прибыли, будто отродясь яичницы с ветчиной не видели, колбас домашних, огурцов свеженьких, прямо с огорода, молока в крынках — топленого и холодненького, из погреба, и, конечно же, как и было приказано, курок жареных. Ничего не пожалела хозяйка, пусть их едят, думает, пусть разорвет ненасытных! Набросились на все, да так жадно, что только одно чавканье и слышно. Чистые свиньи! Еще бы — не свое, даровое. Наперехват, взапуски, кто кого скорее обставит. А когда насытились, начали непристойные песни орать. Хоть и язык чужой, непонятный, а все равно гадость чувствуется. Губная гармошка чуть ли не у каждого — задудели, загудели! Подпившие, они утратили всякий удерж и стыд. Мерзостные, закоренелые охальники и скоты, к ужасу убогого странника, наблюдавшего за ними из кухни, чокались с суровыми ликами святых на иконах, взбирались на комод, отплясывали какой-то гадостный танец…

Чтобы не видеть всей этой срамоты, Криницкая вышла на кухню. Но они потребовали, чтобы видела «веселение» бравых немецких солдат.

— Матка! Ты — пить за наше здоровье! — приказывают ей солдаты и наливают рюмку.

Что делать — надо пить, надо стерпеть и это поношение. Подавляя тошноту, пригубила рюмку с вонючим зельем и почувствовала себя оскверненной на веки вечные.

— Найн! Найн! — заорали хором. — Аллес![2]

Пришлось выпить «аллес». И в знак своего презрения к негодяям ничуть не поморщилась.

— Браво! Браво! — закричали немцы. — Нох айне кёльх![3]

Налили еще. Выпила и вторую рюмку, чтобы отвязались, проклятые. Выпила и вышла на кухню. Зубы сжала от горя и унижения, а не плачет — только глаза яростью наливаются. Может, в те минуты она думала о немецких матерях, которые народили и выкормили таких гаденышей. А может, о том, что у каждого из них лежит в подсумке добрая сотня хорошо упакованных смертей. И все они — на ее сыновей, на народ советский…

Один из солдат, хоть и пьяный, разглядел на стене Марисину фотокарточку и нашел в ней сходство с хозяйкой. Вбегает на кухню, тычет в лицо.

— Матка! То ест твоя цурка?

Побледнела старая.

— Нет, что вы! У меня нет дочек — у меня одни сыны. Это племянница, она в соседнем селе живет!

Тут еще вбежало несколько мерзавцев.

— Цурка! Фрейлен! Где твоя цурка, матка?

Крестится, божится тетка Фрося, грех на душу берет — клянется, что никакой дочки у нее нет. Но не верят закостенелые в разбое души — помешано сверлят ее окоселыми от вина, налитыми кровью глазами. Нет, они еще не кончили свою жестокую, образцово-показательную гульбу. Зарыскали по большому дому, шарят в сенях, в подполье, пошли по сараям, даже под стожок сена заглянули. И нашли, бедную, на чердаке, как она там ни пряталась. Стащили вниз, трепещущую от страха, поволокли в амбар. В ноги бросалась им тетка Фрося. Христом-господом молила — отшвырнули прочь с дороги…

К сумеркам пьяная суматоха немного посхлынула. Перестали орать свои песни. Некоторых потянуло ко сну. Иные же стыдливо опускали похмельные глаза, — должно быть, не все они были одинаковые. Но для тетки Фроси теперь это не имело значения. Да и нет никакой разницы между стыдливым и бесстыжим насильником.

Когда совсем стемнело, офицер расставил посты, а остальным приказал отдыхать. В дом принесли соломы, чтобы мягко было спать, много принесли, не жалея чужого добра. Сам офицер улегся один в хозяйской спальне и окна приказал прикрыть ставнями — на всякий случай.

Мать молча, без слез, сидела в амбаре. Все спеклось и выгорело у нее внутри за тот страшный, немилосердный вечер. Склонившись над плачущей, истерзанной дочерью, она думала свою неотступную тяжкую думу. Случившееся не помрачило и не расстроило рассудок, только как бы предгрозовое удушье стеснило ей грудь. И тихие-тихие слова, которые она говорила дочери, были очень трудными, мучительными, вымолвленными как бы на излете дыханья.

— Не плачь, доченька, не плачь… Мне бы надо плакать… кровавые слезы лить, что не уберегла тебя, не доглядела… А я, ты видишь, молчу…

Потом мать стала что-то шептать дочери, и этот шепот словно бы принес ей облегчение — Марися умолкла.

Тут и странник подошел сказать утешительное слово.

— Спасибо, божий человек! Будешь в городе, зайди в церковь — помолись за нас…

Криницкая и ему тоже что-то зашептала на ухо. Тот отшатнулся в ужасе, но ничего не сказал и вскорости ушел со двора…

Рассказывают очевидцы, что усадьба Криницких занялась полымем сразу со всех сторон. И дом, и сараи, и стожок в саду — все горело одновременно. Занялась и машина броневая, и мотоциклы, что стояли впритык у стены. Прибежавшие на пожар шугалейцы увидели, что ставни закрыты наглухо, а. двери заперты. Часовых, что поставил офицер на охрану, нигде не было видно.