Начало конца комедии - [120]

На крыле мостика "Чернигорода" появилась медлительная тень.

Я взял микрофон и сказал по палубной трансляции: "Дорогой товарищ, беспокоит советский теплоход "Обнинск". Прошу вас выйти на связь на шестнадцатом канале. Как поняли?"

Фигура на мостике "Чернигорода" подняла над головой правую руку и исчезла в рубке.

Ну что ж, и правила несения вахтенной службы и вообще морская четкость на рудовозе были отработаны. Да и весь он очень достойно выглядел, хотя возил, вероятно, апатит, а при таком вонючем грузе легко стать неандертальцем.

Лоцман оживился, схватил засохший бутерброд и жадно зачавкал. Видимо, тревожный спазм несколько отпустил его внутренности.

"Обнинск", я "Чернигород"! Вас слушаю!" "Доброй ночи, "Чернигород"! У нас тут неприятность. Швартовщики запаздывают. Болтаемся, как ромашка в проруби, а ветерок жмет. Большая просьба к вам. Пошлите пару моряков на сто семнадцатый причал. Боюсь, мы тут дров наломаем. Как поняли?"

"Обнинск", я "Чернигород", вас понял. Мои люди ночью отдыхают. Как поняли?"

"Ну, одного-то можно и потревожить, дорогой товарищ. И с ним вахтенного пошлите. Пускай только рукавицы не забудут взять. Как поняли?"

"Вахтенный существует для того, чтобы стоять у трапа. Людей подниму, если вы им сверхурочные заплатите. Как поняли?"

"Да вы из какого пароходства?" "Северного. Еще вопросы будут?" "Поднимите капитана! Это капитан "Обнинска" говорит!"

"Капитан отдыхает. Он поздно лег, велел не беспокоить. Связь закрываю".

И все это на глазах бельгийского лоцмана, который понимает по-русски больше, нежели показывает (такое всегда выгодно), а он понимает, иначе почему бы он, лягушатник, пробормотал "Финита ля комедиа"?..

И все это – с "Чернигорода"! Имя-то какое! – так и гудит колоколами древних русских сторожевых монастырей!..

Я машинально поднял бинокль.

Вахтенный штурманец рудовоза вышел на мостик. В сильном свете палубных огней его лычки на погончиках вспыхивали бенгальскими звездами, а с козырька форменной фуражки лупил по глазам прямо прожектор. Но он-то, подлец, знал, что долго в открытой атмосфере не задержится – он это твердо знал.

А мои оболтусы – я это, конечно, тоже засек, когда они выскакивали на верхнюю палубу швартоваться,– толком не оделись, рассчитывали на короткую работу, на этакий марш-бросок в береговой гальюн в лондонских доках. Не из абстрактного гуманизма требуют от матросов одеваться по сезону. Просто-напросто шевелятся они в замерзшем состоянии еще хуже.

– Разрешите, я объясню этому сукиному сыну, кто он такой? – попросил чиф, враз потеряв свою стеснительность и стыдливость.

– Люди-то у вас, Степан Иванович, полуголые на палубе кукуют, – сказал я, любуясь на здоровенную форменную фигуру вахтенного штурмана "Чернигорода", Подлец стоял, расставив ноги и заложив руки за спину.

– Так я врублю трансляцию еще разок? – попросил чиф.

– Вруби, но только, шер ами, ты все-таки не очень! Чиф врубил палубную трансляцию и прокашлялся -от злости у него, вероятно, запершило в глотке.

– Подлая ты фигура! Струве продажная! Ты за шиллинг страуса догони и его под хвост поцелуй! – понеслось в европейской ночи. И еще несколько десятков существительных и прилагательных, ни одно из которых не найдешь даже в словаре Даля.

В ответ рывком усилился ветер, ночь наполнилась летящим снегом, и "Чернигород" исчез из видимости.

Странно наткнуться на огромную, пышную, как шапка гладиолуса, снежинку в Антверпене – всегда почему-то кажется, что зима бывает только в России. Пышные снежинки исчезали, коснувшись корабельного металла или луж на палубе.

Было 04.10. В снеговой тьме неясно угадывались силуэты кранов, стоящих на стенке Альбертдока. Навалить на них нашими двадцатью двумя тысячами тонн никак уж не следовало – дров там мы наломали бы не меньше, чем на двадцать две тысячи долларов. Хода вперед и назад не было. Буксирчики с носа и кормы пока удерживали нас вроде бы на месте, но их тросы звенели струнами под прямыми углами к нашей диаметрали. И было ясно, что тросы лопнут или буксирчики вылезут из кожи – вид у них во всяком случае был такой, как у ящерицы, когда ей прищемили сапогом хвост и она мечется в разные стороны, решая, пора или еще нет расставаться с придатком. Лоцман метался с крыла на крыло точь-в-точь как буксирчики. Отдавать якоря было запрещено законом, да и помочь нам они ничем не могли – разверни нас по ветру, и уже с одной смычкой цепи мы оказались бы кормой в портальных кранах подветренного причала. И в то же время пора наставала, как писали в старинных русских морских книгах, "сменить терпеливое ожидание на действо".

– Я попросил послать на причал полицейского, сказал лоцман. – Он уже выехал. На мотоцикле.

– Полиция-то тут при чем? – спросил я. – Акт составлять, когда мы портальный кран завалим?

– Управление порта находится по традиции в руках городского совета, – начал объяснять лоцман, чтобы отвлечь меня от существа дела. – Совету Антверпена, капитан, подчинены портовая и рейдовая полиция, а также маячная служба и лоцманская…

– Спасибо за информацию, мистер пайлот. Но чем нам один полицейский поможет?

Меня мало интересовала структура их власти.