Начало гражданской войны - [180]

Таких же спасителей, которые на 90 % состоят из купцов и буржуев, как вдохновителей и кормителей, и офицеров, как исполнителей, деревня примет в дубье и пулеметы.

23 апреля. Семенов начал наступление на Даурию во исполнение решительных настояний Дальневосточного комитета, который заявил, что те, кто дает деньги на содержание отряда, устали ждать и требуют каких-либо видимых результатов, сетуя на ничегонеделание всех отрядов. Сегодня в собрании ликование по поводу взятия семеновцами станции Даурии; «взятие», конечно, весьма условное, так как станция оказалась пустой.

26 апреля. Вчера на вокзале орловские спасители пытались произвести обыск пассажирского поезда (не отставать же от Семенова и Калмыкова, занимающихся этим в своих районах), но были окружены китайскими войсками и после переписи отпущены. Семеновцы и калмыковцы счастливее: там каждый поезд дает причастным к обыску лицам сотни тысяч рублей плюс разные ценные вещи; жалоб не бывает, ибо очень строптивые переселяются в загробный мир, а осторожные молча претерпевают эту революционную неприятность.

Настроение мелкого обывателя в городе и на линии против этих, как их потихоньку называют, белых большевиков очень озлобленное; очень уж откровенно нахально и распущенно они себя ведут.

28 апреля. Заходил в штаб начальника российских войск, содержимый по штату отдельного корпуса, но почти не имеющий войск; во всяком случае, в штабах этих войск больше народу, чем во всех строевых их частях; есть полки по 50 солдат, а в батареях по два номера на орудие; зато штабные должности переполнены, и всюду еще толпы прикомандированных; все начальство обзавелось стадами личных адъютантов; по городу носятся автомобили с супругами, содержанками и ординарцами высокого начальства и разных кандидатов в атаманы; появились так называемые сестры, или, вернее сказать, кузины милосердия.

Как быстро забылись в спокойной харбинской атмосфере все суровые и ужасные уроки прошлого года; опять бесчисленные штабы; опять пять штабных там, где свободно управится один; опять ненавистные войскам личные адъютанты, накрашенные сестры; опять незаконное пользование автомобилями, огромные авансы на секретные расходы; опять штабное засилие, штабное величие, штабная лень, веселая штабная жизнь… Ничему не научились и ничего не забыли; ну, какое же тут может быть спасение.

29 апреля. Дальневосточный комитет, антрепренер семеновщины, захлебывается в «трофеях», состоящих пока из двух телеграфных аппаратов и нескольких вагонов; говорили даже, что наиболее впечатлительные комитетчики хотели зафундить по этому поводу торжественное молебствие.

30 апреля. От радости по поводу семеновского наступления многие совсем ошалели, распоясались, грозят кулаками и обещают расправиться с супротивниками по-«петровски»; какой-то очень мрачный благовещенский буржуй захлебывался в собрании от негодования по поводу того, что в Харбин привезли нескольких раненых красных, и требовал, чтобы Семенову и всем отрядам было отдано приказание пленных не брать и вешать, обязательно вешать их на месте захвата; и можно быть уверенным, что сей кровожадец дальше Харбина сам никуда не двинется, а буде судьба его приведет все же под красный режим, то он со страха пролижет насквозь подошвы у любого комиссара, и ради спасения жизни согласится вешать своими руками белых пленных. Вообще немало злобной подлости и умственной мелкоты открылось в эти дни; достаточно было пустяка, чтобы разверзлись уста и раскрылись во всю настоящие чаяния и вожделения. Эти господа, возгоготавшие от жадной радости, в припадке самой подлой, свойственной трусам мести действительно были бы счастливы, если бы кто-либо другой, их не замешивая и открыто не компрометируя, истребил бы не только комиссаров, но и большую часть серого русского народа. В своем ликовании они не замечают даже, что с них свалился их фиговый учредительный лист, на время позаимствованный из демократических оранжерей. Спасители, храбро расправляющиеся с бутылками в ресторанах и кабаках, в своем бахвальстве сделались страшнее бенгальских тигров и, не понимая даже гнусности своих проступков, пьяными ордами поют «боже, царя храни», профанируя этот святой гимн, который каждый настоящий монархист должен таить глубоко в своем сердце, как великий и горестный укор за прошлое.

1 мая. В течение двух часов был мучим нестерпимой болтовней полусумасшедшего, но пронырливого авантюриста генерала Потапова. Потапов обратился ко мне с вопросом, соглашусь ли я войти в состав проектируемого дальневосточного правительства.

Я ответил, что должен знать сначала программу и состав этого правительства, так как я никогда не соглашусь работать с теми, кто пойдет к власти ради власти, а не ради последнего подвига на служение родине. В возможность жизненности и успеха реакционного правительства я совершенно не верю; если власть попробует обосноваться на эсеровщине, то повторится, только в еще худшей редакции, вторая половина 1917 года. Нужна трудовая, реальная, здоровая, полезная для населения программа, способная привлечь к власти симпатии здоровой части краевого населения. Творцов, носителей и будущих исполнителей чего-либо похожего на такую программу я не вижу, и у меня мало надежды, чтобы они появились в современной харбинской атмосфере. Напротив того, все, что я вижу и слышу, приводит меня к печальному заключению, что все намечающиеся здесь комбинации ищут власти ради ее вкусных сторон; твердого и здорового плана реконструкции не имеют и будут продолжать вреднейшую политику, заманивая толпу (в том или другом составе) несбыточными посулами и временными подачками, не имея мужества сказать им горькую и тяжелую правду, потребовать от них труда, подчинения, ограничений и истового исполнения обязанностей и иметь силы и средства заставить исполнять все свои требования.