Начало года - [75]

Николай Васильевич, не глядя, отбросил телефонную трубку.

— О, черт дери! — в сердцах ударил он кулаком по письменному столу. — Изволь, товарищ Урванцев, убирать чужое дерьмо!.. Придется завтра съездить в эту проклятую больницу, извиниться перед старым докторишкой. Хотя… почему обязательно явочным порядком? Велика честь. Можно переговорить по телефону. Могут неправильно понять визит предисполкома в райбольницу… Ох ты, мать честная, не было печали, эти писаки накачали!

Урванцев мельком взглянул на часы. Было уже без четверти семь. После звонка междугородной станции прошло ровно полчаса. Всего лишь полчаса.

…Редактор газеты «Светлый путь» после разговора с Урванцевым вышел из-за своей перегородочки с убитым лицом. Пройдя на ослабевших ногах до конца коридорчика, плечом толкнул дверь. Здесь, в тесной комнатушке, сидел Костя Краев, он же К. Бигринский, часто заглядывая в потрепанный дорожный блокнот, что-то писал.

— В колхозе «Маяк» наклюнулся отличный материальчик, я его… — начал было он, но, подняв глаза, осекся на полуслове. Вид у редактора был до крайности болезненный.

— Угробил ты меня, Краев, — проговорил он тусклым голосом. — Зарезал без ножа, убил без топора… Подкосил своей статьей о больнице. Тебе-то что, ты еще молод, выкрутишься, обратно на дорогу выбьешься. А я, если из газеты попрут, куда денусь? Шестеро ребят, жена, теща, сам девятый. Эх, Краев, Краев…

23.

«Операция назначена на четверг, прошу быть на месте». Так сказал Соснов. В этот день Фаина хотела сходить в кино. Торопясь в больницу, она заметила наклеенную на чьи-то ворота яркую афишу: «Смотрите новый цветной художественный фильм… Билеты продаются в предварительной кассе». Фаина посмотрела на часы — в запасе было минут двадцать, не поленилась сделать крюк, забежала в клуб, купила билеты. Себе и Георгию. Вспомнив, попросила еще один — для Томки.

Но предупреждение Соснова о предстоящей операции грозило нарушить все ее планы. Почему Алексей Петрович выбрал именно этот день? Наверное, можно было подождать. Ну, конечно, ей снова придется ассистировать. Однажды Фаина с плохо скрытым неудовольствием проронила:

— Мне приходится столько ассистировать, что скоро сама возьмусь за скальпель…

Соснов не понял ее иронии, очень серьезно сказал:

— Между прочим, Фаина Ивановна, вы ведь лейтенант медслужбы, офицер запаса. Мало ли как придется… Кроме того, в наших условиях врачу нельзя быть слишком однозначным. Вы должны уметь все!

Смешно, Алексей Петрович так занят своей хирургией, что не удивительно, если в один прекрасный день предложит зубному врачу сделать операцию по удалению аппендицита.

Кто же будет вторым ассистентом? Ну, конечно, какие тут могут быть вопросы: другого такого помощника, как Георгий, Соснову не подыскать. Не позовет же он Екатерину Алексеевну или Ларису Михайловну! Единственный, кто может стоять по правую руку Соснова, — это Георгий.

Фаину тревожила заметная отчужденность, которая сквозила теперь в обращении Георгия к ней. Он как-то поскучнел, перестал шутить и рассказывать ей всякие смешные истории. Она смутно догадывалась, что в душе Георгия что-то происходит, но в ответ на ее немые, вопрошающие взгляды он отмалчивался или, придумав какой-нибудь предлог, спешил оставить Фаину одну. Уж лучше сказал бы прямо, что его так беспокоит, а то и сам мучается, и она переживает за него. Другим стал Георгий, временами его не узнать, а осенью он был совсем не таким. Тогда он был готов носить ее на руках, был весел и говорил такие слова, от которых сердце заходилось. Он стал сторониться ее, не делится с ней ни о чем, хотя она ему должна бы стать теперь самым близким человеком. А спросить его прямо Фаина не решалась, боясь обидеть неосторожным словом… Временами ей хотелось беспричинно плакать — просто так, чтобы снять с сердца непонятную, пугающую тяжесть.

За ночь пурга утихла, к утру навалилась трескучая стужа. На улице прохожие кутают лицо в воротники, трусят мелкими шажками, а промерзлый снег под ногами прямо-таки визжит, будто огрызается. На голых ветках тополей по Садовой улице молчаливыми серыми комочками хохлятся воробьи, изредка пролетают вороны, и тоже молча — берегут тепло. Навалился мороз, крепко поджал!.. Из колодцев поднимается белесый пар, а стоит плеснуть водой из ведра на снег, как в ответ раздается сердитое шипение и треск. Затихло, притаилось село, только со стороны школы несется на все Атабаево неумолчный гам: в классах холодно, ребят отпустили с уроков, но этот сметливый народец не спешит разойтись, потому что дело испытанное — придешь домой, а там уж забудь про улицу, сиди дома! Тридцать пять градусов ниже нуля — для атабаевских мальчишек штука привычная, самое время промерзшими до каменной твердости комьями снега штурмовать снежную крепость противника!

Мороз ярится, гулкими ударами пробует на крепость углы домов, постукивает по чердакам, крышам, слепит окна обманчивыми узорами. Воздух будто загустел, настоялся на студеном хмеле, и глотают ее люди опасливыми глоточками: стынут от него зубы, першит в горле. Высокие столбы дыма из печных труб упираются в небо, похоже, будто подпирают невидимый потолок. Огромное, похожее на круглый медный поднос, неяркое солнце медленно поднялось из-за зубчатой стены дальнего леса, тускло светит сквозь морозную мглу, а по бокам его встали радужные столбы: верный признак, что мороз пожаловал надолго и еще не вошел в свою полную силу.