Начало - [23]

Лариса, словно опомнившись, отстраняется.

— Цветы, — говорит она встревоженно. — Мы топчем цветы.

И она торопливо подбирает серебристые, с розовато-синими колокольчиками стебли прострелов, соединяя их в новый букет. А когда выпрямляется, повернувшись ко мне, я говорю ей:

— Ты сумасшедшая.

— Я знаю это, — говорит Лариса и вызывающе встряхивает рыжими волосами, как бы вспомнив, наконец, об их существовании.

День четвертый (25 мая. Пятница)

1

И вот он приходит этот день. Самый печальный и самый радостный, единственный в непрерывной череде других, обыкновенных дней — день прощания с затянувшимся детством.

Первый раз-я иду в школу без своей ученической сумки. Я иду в школу с цветами. Три огромных пиона в моей руке (розовый, алый и темно-бордовый) вместо учебников и тетрадей. Я сам выбирал их в теплице, именно три (законченность) и разных оттенков (многообразие). Стебли пионов завернуты в целлофан. Открыто, свободно только пышное махровое буйство душистых лепестков.

Я выхожу из дома раньше обычного. Иду знакомой улицей, потом переулком, заросшим лопухами и крапивой. Выхожу на берег Юрюзани, сажусь на бревно возле последнего, приблизившегося к обрыву огорода — здесь мы обычно встречаемся с Витьком, прежде чем идти в город.

Подо мной Юрюзань. Сверху незаметно ее течение, и река кажется неподвижной — голубая лента, вплетенная в простор зеленой долины. На противоположном берегу, в коллективных садах, цветут яблони. А может быть, над садами поднимаются бело-розовые клубы дыма. Или облака ночью упали на землю и не захотели подняться в синюю пустоту неба, так и остались лежать за заборами, удивляя людей своей девственной белизной.

Подходит Витек. Молча садится рядом. Лицо у него бледное, печальное. Уголки пухлых мальчишеских губ чуть опущены, точно у ангела, взирающего с иконы на человеческие радости и несчастья.

— Ты почему без цветов? — говорю я.

— Да, ну их, — нехотя отзывается Витек. — Пусть девчонки приносят. Им это подходит.

— А я?

— О тебе особая речь. Ты влюбленный.

— Другими словами — ненормальный, — улыбаюсь я.

— Конечно, — говорит Витек, оглядывая пионы на моих коленях. — Ты бы еще шелковой ленточкой перевязал… бантиком.

Я дружески хлопаю Витька по плечу.

— Ничего, Витек, — говорю бодрым фальшивым голосом. — Все это мура… цветочки, ленточки. Все мура в сравнении с сегодняшним днем. И вообще, нам пора… нельзя опаздывать.

Мы встаем с бревна, выходим на тропинку и начинаем спускаться к Юрюзани.

— Я сегодня всю ночь не спал, — говорил Витек. — Какой-то кошмар! Все думал, думал… что с нами произойдет теперь? Без этого нельзя дальше жить. До сих пор о нас только заботились, ни одного нашего движения не оставляли без внимания… учителя, товарищи. Заболеешь — домой прибегут… охи, ахи. «Что с тобой? Чем тебе помочь?» Получишь «двойку» — расспросы: «Почему? Как?.. Может закрепить за тобой сильного ученика? Может, объяснить трудный материал?»

Витек глядит на меня жалкими растерянными глазами.

— Помнишь, к нам первый раз в школу зубной врач пришел? Это в четвертом классе было. Мне зуб тогда удаляли. И я совсем не боялся. Потому что, глядел, все за меня переживали, даже Елизавета Антоновна, математичка, урок прервала, вслед мне глядела… Разве можно было бояться!

Мы вступаем на покачивающийся над Юрюзанью мост.

— А теперь все мы останемся по одному, — тихо, печально продолжал Витек. — Один среди людей. С аттестатом зрелости в руках. Зрелый человек. Сам, как хочешь, так и поступай. И никто за тобой нужного человека не закрепит, не останется вместе с тобой после уроков… Делай, что знаешь и как знаешь.

— Зато свобода, — говорю я, — долгожданная свобода.

— Свобода хороша для сильных, — говорит Витек, — для таких как ты или Вася Каюров. А что слабенькому на свободе делать? Съедят…

Мост раскачивается под нашими ногами. Вспыхивают солнечные блики на торопливо скользящей внизу воде.

— Не надо об этом… хватит, — говорю я Витьку. — Ты плохо выспался и говоришь чушь. Просто мы ничего не знаем о своем будущем, ничего не знаем о жизни, и потому тебе страшно. И не только тебе. Мне тоже страшно. Еще как страшно! Я тоже не знаю, что делать…

Мы оказываемся, наконец, на твердой земле. Качающийся мост закончился. Теперь не надо напрягаться всем телом, чтобы сохранять равновесие.

— Никто нас не съест, Витек, — говорю я. — Мы будем держаться друг за друга. Крепко держаться. Как за мамкин подол… пока не повзрослеем, пока не разберемся, что к чему. А там видно будет. И вообще, я никогда не оставлю тебя одного… ты это знай. И мы будем драться за свое законное место в жизни. Крепко будем драться.

2

Я стою один возле школьной ограды. С обеих сторон улицы к школе тянутся два потока учеников. Большинство идет с цветами, и вся улица пестрая и праздничная от огненных соцветий гвоздик и тюльпанов, лиловых и белоснежных кистей сирени, нежно-желтых светящихся головок купавок. Старшеклассники несут цветы с небрежным шиком (парни), с кокетливым изяществом (девочки), малыши — с серьезной торжественностью. Вряд ли они понимают до конца значение предстоящего события, но они твердо знают, что им доверено нечто значительное и необходимое, и потому они выполняют свой долг до конца, чего бы это им ни стоило.