Начало - [11]

Я вижу возле себя ее огненные волосы, струящиеся с чуть склоненной головы, маленькие руки, легко и покойно устроившиеся на столе рядом с моими большими, неловкими; я ощущаю легкий цветочный запах духов, идущий от ее гибкого, крепкого, как пружина, тела, и у меня немного кружится голова и хочется, чтобы урок никогда не кончался, а Марк Алексеевич продолжал рассказывать о Японии. (Удивительно интересная страна! А может быть, на Марка Алексеевича снизошло вдохновение, и он говорит так увлекательно, как никогда не говорил прежде?)

Я осторожно вырываю из тетради чистый лист, достаю ручку и пытаюсь выразить на бумаге переполняющие меня чувства, весьма далекие, впрочем, от Японии, а тем более от ее хозяйственных интересов.

«Ты сегодня красивая, — пишу я, обращаясь через написанное к Ларисе, — как Весна у Боттичелли».

Несколько раз перечитываю-написанное. Конечно, в нем не выражено и сотой доли того, что я чувствую, но зато названо главное. Кроме того, мне нравится сравнение. Лариса и в самом деле напоминает женщин Боттичелли, моего любимого художника — стройных, трепетно страстных и мечтательно-нежных. Удивительно, но женщины Боттичелли скорее выражают идеал красоты нашего времени, чем средневековья. Достаточно сравнить их с толстухами Леонардо да Винчи. Я уж не говорю о Рубенсе. Единственно, чем Лариса отличается от знаменитой Весны или Венеры — это то, что в ней, как мне кажется, недостаточно мечтательной нежности. Она скорее надменная, недоступно-самостоятельная. Во всяком случае, в отношениях с окружающими.

Пододвинув листок Ларисе, я с замиранием жду, как она отнесется к написанному. Она поворачивается ко мне, глядит на меня изучающе, будто ожидая подвоха, и только потом, очевидно, удовлетворенная выражением моего лица, обращает внимание на лежащий перед ней листок. Читает ужасно долго одну-единственную фразу. За это время можно наизусть ее выучить, даже если произносить сзаду наперед, как мы в детстве часто делали.

Наконец, Лариса прекращает созерцать мое произведение.

«Ты все врешь».

Слово «все» подчеркнуто.

«Я никогда не вру тебе, — пищу я, впрочем, несколько сомневаясь, что это на самом деле так. — Ты действительно красивая, как Весна. И я рад этому».

Лариса, подумав, отвечает:

«Спасибо».

Излишне сдержанный, как бы выжидающий ответ Ларисы, конечно же, не удовлетворяет меня. И я решаюсь на отчаянный шаг.

«Если ты не против, — пишу я торопливо, чтобы не остановиться, и не испугаться написанного, — то я очень хотел бы встретиться с тобой в городе после уроков».

Лариса нестерпимо долго читает. Потом, наконец, что-то пишет чуть пониже, зачеркивает и снова пишет.

«Зачем?» — читаю я.

«Хочется побыть с тобой вместе. И чтобы никого из наших не было рядом», — пишу я, не найдя иного ответа на ее слишком прямой и острый (порезаться можно) вопрос.

«Хорошо, я не против, — соглашается Лариса, и я чувствую, как все во мне радостно и тревожно замирает после этих прочитанных слов. — Только я должна в обед быть дома. Вот если чуть позднее?»

«Согласен, пусть позднее. Но когда?»

«В пять часов».

«Где?»

«На площади. У фонтана».

Лариса впервые за время нашей переписки глядит на меня открыто и смело.

— Ты только не слишком опаздывай, — говорю я теперь уже вслух.

— Постараюсь, — Лариса отворачивается, независимо встряхнув огненными волосами.

В эту минуту за дверью класса, явно преждевременно (пожалуй, впервые за годы учения), раздался звонок. Я прячу в карман листок с нашим письменным разговором, бережно сложив его несколько раз, будто чрезвычайной ценности исторический документ, который вручили мне на время до передачи его в музей. Выхожу из класса, стараясь держаться подальше от Ларисы, чтобы не нарушить, не порвать неосторожным словом или движением тоненькую ненадежную ниточку связи, только что протянувшейся между нами.

3

Коридоры школы во время перемены напоминают великое переселение народов. Переселяются ученики из кабинета в кабинет, с нижних этажей на верхние, с верхних — на нижние. Два могучих встречных потока, где несладко приходится малышам, которые, обтирая спинами побелку, жмутся к стенам, с опаской и почтением взирая снизу вверх на шествие гулливеров-старшеклассников. Впрочем, малыши берут свое стадностью, тесно сплоченной массой, просачиваясь, размывая, точно потоки воды, разреженные ряды надеющихся на свою силу и потому постепенно теряющих чувство коллективизма учеников-великанов.

Но вот многоголосый, казалось бы, нескончаемый поток иссякает, поглощенный раскрытыми дверями классных комнат, и в коридорах становится просторно. Во всяком случае, можно двигаться в любом направлении, не опасаясь, что тебя сшибут с ног, придавят к стене или увлекут на первый этаж вместо второго.

В кабинете литературы — последние приготовления к предстоящему уроку. Гремят отодвигаемые стулья, щелкают замки портфелей, сумок и дипломатов. Стремительное движение выделенного нам на отдых времени обрывается, останавливается вдруг, будто лошадь на полном скаку, когда в дверях показывается Мария Серафимовна, наша литераторша и классный руководитель.

Марии Серафимовне за сорок. Невысокая, полная, с черными, гладко зачесанными назад и собранными на затылке в тяжелый узел волосами, она молча, торжественно подходит к учительскому столу, молитвенно поднимает глаза к воображаемым небесам (глаза у нее большие, темные, блестящие) и только тогда поворачивается в нашу сторону, показывая, что готова служить святому искусству и нам, и будет, как всегда, неподкупно чиста в этом своем высоком служении.