Начало - [10]

За мостом дорога идет мимо коллективных садов. Несмотря на раннее утро, в садах люди. Убирают и жгут прошлогодний мусор на своих участках, вырубают сушняк. Из-за заборов пахнет открытой прохладной землей и горьковатым теплым дымом.

2

В школу, к великому огорчению Витька, мы приходим в числе первых. В пустом вестибюле прохладно, сумрачно. Кажется, здесь еще не начинался день.

Мы поднимаемся на второй этаж, входим в кабинет истории. Здесь тоже пусто. Только неисправимая, вечная зубрилка Нина Дадина сидит за одним из столов и, как всегда, читает учебник.

Движения Витька вдруг становятся скованными, неловкими. Так с ним всегда бывает, когда он оказывается в классе. Будто в тюремную камеру входит. Даже меньше своего маленького роста делается.

— Пойду, погуляю немного, — тоскливо произносит он, стремясь хоть куда-нибудь вырваться из кабинета.

— Иди, — говорю я, устраиваясь на своем месте возле окна.

На уроке я сижу за одним столом с Ларисой, и мне кажется, что стоявший пустой стул рядом со мной, ее стул, ждет прихода своей постоянной, пока еще отсутствующей хозяйки.

От нечего делать я разглядываю тысячи раз уже, наверное, виденный кабинет. Три ровных ряда столов, окрашенных в желто-зеленый защитный цвет. На стенах портреты великих людей, с которых мы должны брать пример в своей жизни, всевозможные диаграммы и стенды, показывающие успехи нашей страны в ее экономическом, социальном и политическом развитии. Впереди, над доской, — нарисованная в виде развернутого свитка, линия времени с указанными на ней этапами жизни человечества. Иногда мне кажется, что я неисчислимое количество раз прошел, пережил каждый из этих этапов вместе с давно уже не существующими, воскресающими во мне на какое-то время позабытыми людьми — охотился с самодельным копьем на мамонтов и бизонов, был рабом в каменоломнях, сражался на рыцарских турнирах, участвовал в многотысячных рабочих демонстрациях, работал на стройках первых пятилеток. Меня преследовали, воспевали в стихах, заковывали в кандалы, сжигали на костре, короновали, свергали с престола, гнали по этапу на каторгу и снова (в который уже раз!) сажали на школьную скамью учиться тому, чему, наверное, нельзя научиться всего лишь за одну человеческую жизнь.

Класс, между тем, постепенно наполняется.

Вот возникает Миша Шохов, толстый унылый парень, лентяй и двоечник, и на какое-то время окружающее охватывает тягучая сонливая тоска, и золотой день за окнами как будто увядает вдруг, и жить становится тягостно и неинтересно. Диаграммы, лозунги, призывы на стенах кажутся неубедительными, придуманными, и возникает опасение в реальной выполнимости их. Тоскливую атмосферу несколько оживляет появление Ирочки Зафириади, отличницы, неизменной гордости нашего класса. Скуластая, остроносая, в очках, со строгим лицом, она деловито раскладывает на столе, точно слесарь инструменты, необходимые для урока учебник, тетрадь, дневник, шариковые ручки с цветной пастой, и предстоящие занятия кажутся, если и не слишком приятными, то вполне приемлемыми и терпимыми. Арнольд Корешков, лучший в городе хоккеист, вратарь, привлекает к себе внимание своим новым немыслимой расцветки галстуком — крупные, будто вишни, красные горошины по шафранно-желтому полю. Впечатление прочной надежности и здорового оптимизма придает классу широкоплечий, с бычьей шеей Вася Каюров — принципиальный, неподкупно честный комсорг, неизменно избираемый на этот почетный пост с давних времен нашего вступления в комсомол. Легкий, невесомый аромат духов и яркую легкомысленную пестроту в общую картину добавляет кукольно-красивая Сонечка Глухова. Витек Остальцев своим неизменным, отстраненным присутствием создает некоторую недоверчивость и опасение в правильности происходящего.

Пестрая, но, в общем-то, гармоничная для привычного глаза картина существует, впрочем, недолго и распадается, дробясь на бесформенные осколки, в момент прибытия Кости Барабанова. Размахивая длинными руками и оглушая всех своим громоподобным голосом, он ломает, комкает еще недавно заметные, утонченные и многозначительные оттенки окружающего, превращая все вокруг в необходимый его неуправляемой, стихийной натуре полнейший беспорядок. Будто слон, оказавшийся без присмотра на переполненной людьми улице.

Следовало бы во имя общего интереса несколько утихомирить Барабанова, но я вдруг перестаю слышать его. В проеме двери вспыхивают языки пламени. Никто из присутствующих, кроме меня, не замечает этого. Все заняты собой и Барабановым, и огненно-рыжая, тоненькая Лариса приближается к моему (нашему) столу. Садится на заждавшийся ее стул, по-женски расчетливо огладив юбку, прежде, чем сесть.

В коридоре резко, требовательно раздается звонок. И враз обрываются голоса, замедляются движения. Хаос постепенно приобретает черты некоторой упорядоченности — три парных ряда относительно присмиревших, послушных парней и девчонок.

Наблюдения мои, обычно дающие мне массу ценных сведений и весьма любопытных выводов, на этот раз слишком легковесны, поверхностны. Виною этому Лариса. Сегодня она не такая, как всегда, и я не могу не заметить этого.