Начала любви - [44]

А уж если на то пошло — в доме-Европе. Королю должно быть удобно. Причём то была не прихоть, но осознанная необходимость для здорового развития нации.

Первый обстоятельный доклад Фридриху о состоянии и нуждах армии сделали отцовские собутыльники — принц Ангальт-Дассау и генерал Финкенштейн. Оба стояли навытяжку; докладывал по праву старшинства принц и — очень конфузился, до дрожи в голосе, тогда как генерал Финкенштейн выглядел этаким пронырой-бодрячком: норовил поймать взгляд Фридриха, а когда преуспевал в этом, немедленно расплывался в подобострастной улыбке, как бы говорившей: ничего, мол, ещё мы повоюем. Император, даже если бы захотел, не смог бы позабыть, как прилюдно унижал его отец, а собранные за столом приближённые улыбались, подыгрывали тогдашнему своему монарху, науськивали его на сына. И уж чего-чего, а прощать подлостей Фридрих никому не собирался. Однако при этом отдавал себе отчёт, что имеет дело со специалистами, с профессионалами. В данный момент других столь же подготовленных людей у него не было. Эти двое, равно как и некоторые им подобные, вызывали омерзение, однако это чувство должно было полностью отойти к прошлой жизни. У монарха может возникать омерзение, однако лишь при условии существующей замены. Л человеческий материал, как Фридриху было известно, тем и отличался, что медленно появлялся, хотя и быстро исчезал. Пусть науськивали, пусть ржали, пусть теперь млеют от страха перед возможностью получения по заслугам. Лишь бы дело знали.

   — ...Армия в настоящее время насчитывает без малого восемьдесят тысяч солдат и офицеров... — тонким от волнения голосом читал по бумажке принц Ангальт-Дассау и после каждой сообщаемой цифры взволнованно поднимал глаза, чтобы взглянуть на императора: как-то Фридрих воспринимает цифирь, хорошо, с его точки зрения, обстоят дела или же из рук вон плохо?

   — Восемьдесят тыщщщ... — повторил за принцем Фридрих, причём он повторил таким голосом, что ни сам докладчик, ни его подобострастный коллега-генерал не взялись бы судить об истинных чувствах императора.

А Фридрих тем временем думал о том, что, когда есть власть, нехитро уничтожить былых обидчиков. Куда сложнее использовать их себе во благо. А вешать людей всякий дурак сумеет, были бы власть да верёвка... У принца оставались ещё две страницы; он выдержал небольшую паузу, чтобы переложить листы, но в этот момент император, по-своему истолковавший тишину, отпустил обоих военных с Богом. Уходили они с видом, словно бы ожидали за дверью немедленного ареста.

А тоже ведь проблема. Без страха вовсе страну в подчинении не удержать, а когда такой вот ужас в душах — тоже не здорово, прямо скажем. Потому как напуганный человек думает не о служении своему императору, а лишь о том, как бы живу остаться.

Не соблюдавший траура и не принуждавший к тому своих приближённых, Фридрих с почтением, однако, относился к скорби матери, столько лет прожившей с мужем на положении нелюбимой, постоянно третируемой, отнесённой на периферию внимания женщины. Но странное дело, как ни издевался над женой Фридрих-Вильгельм, а вот покинул сей мир и — поселил в сердце Софии-Доротеи искренние и глубокие, судя по всему, переживания.

— Что ни говори, столько лет вместе, целая жизнь, — отвечая на успокаивающую фразу сына, сказала она и отвернулась, чтобы скрыть слёзы.

Не столько его жалела, покойного супруга, но свою незаметно ушедшую жизнь.

Пока ещё не научившийся отделять главное от второстепенного, Фридрих вполуха слушал мать, думая в то же время о необходимости скорейшего ремонта на верхнем этаже замка, о незакрытом футляре своей флейты, о неотложности письменно ответить всем, приславшим соболезнования. Пусть хоть по две-три строки, однако он ответит всем, и ответит собственноручно. На таком немыслимо экономить, тем более что хоть так, хоть этак времени всё равно не хватит на всё задуманное.

В тот же день перед сном Фридрих принялся начерно набрасывать послание Вольтеру; утром перечитал дружественное его письмо и вот теперь вынашивал, выхаживал, высиживал ему ответ. Вопрос осложнялся тем, что Вольтер писал на родном своём языке, тогда как Фридриху надлежало сравняться в изяществе слога при обращении к языку, выученному исключительно и всё-таки чужому.

«Любезный друг, вот и переломилась моя участь...» Или, может быть, лучше «судьба»? Нет, конечно, «участь». Судьба какой была, такой и осталась, это прерогатива Господа. А люди могут разве что изменить участь. «Я видел Фридриха-Вильгельма в предсмертные часы, видел, как он страдал и томился...» Хотел вычеркнуть «томился», но неожиданно уловил в ложной тавтологии — «страдал и томился» — приятную для его уха сдвоенную ноту, почти как при игре на флейте. Отец ведь страдал — физически страдал, испытывал сильные боли, тогда как дух его именно томился. «Страдал и томился» — это очень хорошо, это Вольтер должен оценить. А вот дважды на одно предложение пришедшийся глагол «видел» следовало вычеркнуть, заменить чем-нибудь иным, потому как «видел... видел» суть простая литературная небрежность. Такое, правда, иногда встречается в письмах Вольтера, однако тот с высоты литературного своего авторитета может позволить себе отдельные небрежности слога, что лишь ещё более подчёркивает безукоризненность языка. Не будем зазнаваться. Но и небрежностей не допустим. Ведь немыслимо обращаться к великому Вольтеру и при этом не стремиться хоть отчасти подладить свой подлый слог к его божественному стилю. На Вольтера никому не стыдно равняться, потому как вольтеровский слог суть совершенство недостижимое.