Начала любви - [24]

   — Тебе понравилось? — уточняла Элизабет.

   — Очень.

Можно было и ещё раз поцеловать: не велик труд, а мадемуазель целоваться любит, что давно уже подметила Софи. Однако за удовольствие слушать художественное чтение девочке приходилось расплачиваться тщательнейшим приготовлением уроков, прописями и особенно зубрёжкой. Кто-то из родительских знакомых — кажется, то был рыжий Больхаген, — то ли в шутку, то ли серьёзно, поскольку всегда он говорил с этакой усмешечкой, и непонятно было, шутит он или нет, — сказал, что у Софи феноменальная память. Больхагену брякнуть, не подумав, что воды напиться. Сказанное прилюдно запало, однако, в голову Иоганне-Елизавете. Принцесса втайне страдала от того, что девочка росла откровенно laide[32] и решительно никакими талантами не спешила выделиться. А тут вдруг замечание Больхагена, пришедшееся к месту и настроению.

   — Я тоже замечала, у неё и вправду хорошая память, — обратилась Иоганна к мужу, намеренно игнорируя Больхагена, которого не считала не только социальной ровней, но даже человеком. — И память девочкину следует развивать.

   — Да, но зачем, если память и так хорошая... — начала было Софи, однако Бабет сделала выразительное лицо, мол, не надо, не спорь.

   — А затем, — отчеканила мать, сделавшись от внезапного приступа злости ещё более надменной, — затем, что память есть, а результатов пока не видно.

   — Результатов чего?

   — Того, — наливаясь нехорошей мрачностью, строго на поставленный вопрос ответила принцесса. — Того самого.

Иоганна-Елизавета сдерживалась изо всех сил. Все дети, но в особенности старшая дочь, день ото дня делались всё более невыносимыми. Оставаясь наедине с Фике, мать ловила себя на страшноватом желании без подготовки, без повода и объяснения влепить маленькой паршивке изо всей силы, и если только в ответ прозвучит хоть малейшее выражение неудовольствия, схватить неблагодарную дрянь за волосы, повалить на пол и бить, бить, бить ногами, пока вся дурь не выйдет из упрямой и противной — ох, до чего же противной! — девчонки. Останавливал разве что страх перед невозможностью впоследствии объяснить происхождение синяков, переломов и прочих издержек воспитания. Да и нужна, чего уж там, нужна была девочка матери. Ведь только совсем бездушные люди могут поверить в грязные сплетни про ветреницу-принцессу, которая на самом деле в детях своих души не чает, всеми помыслами к ним устремлена, о них лишь печётся, а во время своих многочисленных разъездов по стране старшую девочку так и вовсе не выпускает из поля зрения ни на минуту.

Чтобы избавить себя от разговоров с Софи во время долгих переездов в тряской карете, Иоганна-Елизавета под предлогом необходимости тренировать девочкину память заставляла Фике выучивать наизусть целые страницы из Библии. Одну страницу выучивала девочка, пусть вторую учит; вторую одолела — вот тебе третья, четвёртая... А после мы проверим, голубушка, хорошо ли ты выучила, не пытаешься ли тем самым обмануть мамочку, что, к сожалению, иногда ты себе позволяешь...

Тактичный мягкий Вагнер, когда Иоганна-Елизавета выговаривала ему за то, что ученица плохо запоминает стихи, лишь руками разводил:

   — У неё очень хорошая память, всё, что я могу сказать.

   — А нужно, чтобы сделалась ещё лучше! — парировала губернаторша.

Вынужденный следовать хозяйским наставлениям (в конце-то концов он лишь наёмный слуга, платный работник на ниве учительства, не более того), Вагнер предлагал девочке немецкий молитвенник, однако заданиями старался не перегружать и на буквальном воспроизведении текстов не настаивал. Однако вскоре его сменил пастор Дове, склонный слепо вторить Иоганне-Елизавете.

По неписаному закону равенства действия и противодействия, в тех случаях, когда приходилось возражать деликатнейшему Вагнеру, Софи лишь формулировала свои желания в виде просьб; с более агрессивным Дове подобная тактика успеха не приносила, так что приходилось девочке повышать голос и даже ударять маленькой тяжёлой ладошкой по столешнице, грозя ненароком сбить валкую чернильную бутыль. А если вдобавок ко всему Софи принималась употреблять в разговоре материнскую лексику и материнские же интонации, бедный Дове как-то враз подзабывал, что перед ним всего лишь капризная ученица, не более: внутри у пастора противно холодело, и, чтобы хоть как-то сохранить подобие реноме, он принимался упрашивать девочку сменить тональность разговора на более спокойную. Иначе ведь Господь накажет, а?

Частые упоминания о наказаниях Господних давали, однако, нежелательный эффект: девочка в ответ на сетования учителя всё более склонна была злоупотреблять богохульными парирующими репликами. А с виду такая чистенькая, аккуратно всегда причёсанная — и не подумаешь. Упрямство девочки, помноженное на упрямство учителя, уводили воспитание в сторону непродуктивных враждебных настроений; дошло до того, что на учительский (вполне справедливый) выговор за разлитую склянку чернил бойкая ученица ничтоже сумняшеся швырнула в лицо пастору:

— Вот пускай ваш Господь и отмывает чернила.

Поистине Сцилла и Харибда! И спускать подобного богохульства никак было нельзя, и без помощи Иоганны-Елизаветы адекватного проступку наказания Дове не имел права употреблять по отношению к ученице, но и процитировать дословно высказывание девочки пастор не решался. Ещё неизвестно, против кого обернётся гнев принцессы. Ну как спросит, мол, а учитель куда смотрел? Да не в конкретной той ситуации, а вообще — куда? Как тут отвертеться, прости Господи, от семейки этой?