Начала любви - [17]

Причём какую моду взяла: снизу, без подготовки, ударяла Иоганна-Елизавета дочери по лицу, используя при этом тыльную сторону ладони, так что многочисленные кольца оставляли миниатюрные синяки и царапали кожу. И вообще обидно. Тем более что в присутствии матери Софи не имела права плакать: Иоганна требовала от дочери безусловного соблюдения galanterie frangaise[24], а если вдруг от пощёчины дочь заходилась плачем, не более щадящие пощёчины переносились на Бабет — за недостаточную выработку у своей подопечной подобающих манер. Чтобы не подставлять таким образом свою любимую мадемуазель, маленькая принцесса приучалась молча сносить материнские побои. И если вдруг ей удавалось удержать слёзы во время незаслуженной экзекуции, как сладко бывало затем влететь к Бабет, упасть к ней в объятия и от души разрыдаться.

Элизабет жила через стену от Софи. Лишь с переездом необыкновенной своей мадемуазель в замок почувствовала девочка среди старых и вечно холодных стен некоторое успокоение. Подруга находилась рядом, в нескольких сантиметрах. Они свои постели специально расположили таким образом, чтобы иметь возможность перестукиваться через стену. В любое время ночи и дня, почувствовав дурноту, страх или попросту соскучившись, Софи условными тремя ударами в массивную стену призывала к себе терпеливую и безотказную Бабет. А забраться ночью под тёплое одеяло с головой, вдыхать запах тела своей подруги и слушать размеренный шёпот Бабет — о, это казалось райским удовольствием.

   — Только, Бабетик, давай договоримся, что ты никогда меня не бросишь, — со взрослой серьёзностью в голосе говорила Софи.

Щекотка и беспорядочные поцелуи были ответом.

О качестве получаемого девочкой воспитания приходилось судить по её поведению и качеству французского языка. Если с первым, по мнению принцессы, дела обстояли весьма средне (впрочем, Иоганна опасалась худшего), то писклявый девочкин французский с течением времени оказывался не то чтобы свободным, но правильнее было бы сказать — безупречным, с обильным вкраплением галльских, зачастую непонятных Иоганне-Елизавете идиом. До чего бывает обидно чувствовать себя глупее собственной малолетней дочери! Разговаривая в присутствии Элизабет Кардель с Софи на языке Лафонтена, принцесса вдруг с ужасом поняла, что из писклявого детского лепета не понимает доброй половины. Не привыкшая таить свои чувства, принцесса потребовала ответа у Элизабет, чему, мол, научила девочку.

   — Живому французскому языку, — ответила мадемуазель. — С вашего разрешения.

В свой черёд Иоганна-Елизавета припомнит данную ситуацию и находчивый ответ.

4

Всякий день маленькой Софи (Иоганна-Елизавета пробовала называть её Fighen[25], однако имя не прижилось) начинался, как у монашенки, под звук церковного колокола. Мощный медноречивый гул из соседней колокольни легко проходил сквозь массивную кладку стен, заставляя подвешенную на стене игрушечную обезьянку подрагивать лапами-пружинками. Если в первые дни девочка пугалась такого рода пробуждений, то скоро привыкла и даже перестала реагировать на мощный звук: чтобы её добудиться, Бабет вынуждена была как следует подолбить стальной линейкой в общую стену, прежде чем с той стороны доносился ответный удар, означавший, что Софи хоть и с трудом, однако проснулась и теперь лежит на спине, выдумывая для своей мадемуазель очередные каверзы.

Причём лежит, глупышка, и не ведает, что не отыщет своих чулок, покуда не распахнёт дверцы платяного шкафа: тут-то аккуратненько пристроенный хитрой Бабет уличный башмак и угодит ей по голове...

До обеда, с одним получасовым перерывом, девочке надлежало ежедневно выдерживать двух учителей. После того как мольбами, лестью и угрозами Софи получила от матери разрешение заниматься в присутствии Бабет, жизнь сделалась куда более весёлой. Особенно полюбила маленькая принцесса уроки танцев, когда можно было два часа кряду скакать по классной комнате в обнимку с Бабет, — и называлось это учёбой. Танцевальные занятия сделались настоящим отдохновением, оказавшись на шкале детских предпочтений рядом с грушевым пирогом и ночными шепотливыми и пахнущими телом Бабет разговорами. На другом конце той же шкалы, где было место шерстяным рейтузам, материнским пощёчинам и мытью головы, отыскалось место для занудных нравоучительных бесед пастора Дове и не менее скучных проповедей отца Перара. Фике, как иногда называли маленькую принцессу, жаловалась своей мадемуазель:

   — Они оба такие противные, и все бубнят, бубнят...

   — Они желают тебе добра, — терпеливо поясняла Бабет.

   — Сто раз уже слышала! — парировала девочка.

   — А кроме того, если они перестанут сюда приходить, то капеллан не сможет после урока поболтать с твоим отцом, ну а месье Перар останется без денежек, не сможет купить себе необходимой еды и будет голодать.

   — Ну, если ты настаиваешь... — с сомнением в голосе отвечала девочка, вовсе не желавшая занудному месье Перару голодной смерти, но ещё менее желавшая дважды в неделю встречаться с ним за ученическим столом.

   — Видишь ли, — поправила её Бабет, — я не могу в данном случае настаивать. Я ведь твой друг, так?