Начала любви - [114]

   — Я очень сожалею, что у такой молодой и симпатичной особы имеется... столь опасное заболевание.

   — Скорее уж оспа, variole, — уточнила Иоганна-Елизавета.

   — К сожалению, такая опасная болезнь, этот туберкулёз.

   — Но ведь приходившие до вас врачи установили, что у девушки оспа. — Иоганна чувствовала, как выдержка вновь изменяет ей. — Да я и сама готова с этим согласиться. Вы что же, хотите сказать, будто я ничего не понимаю?! Эту, как вы изволили выразиться, молодую и симпатичную особу я с Божьей помощью родила и вырастила. За столько-то лет я хорошо узнала её организм. Или, господин медик, может, это вы её родили? Если так, то я умываю руки, можете поступать, как сочтёте нужным. С полной ответственностью за последствия. Вы хотите неприятностей?

   — Нет, — сказал Бургаве, понявший из всей филиппики принцессы лишь самый последний вопрос.

   — Хорошо хоть это вы признали. Поэтому сейчас же прекратите излишний спор и приступайте к исполнению своих прямых обязанностей.

   — То есть?

   — Начинайте лечить, чёрт побери!

   — Туберкулёз?

   — Оспу!!! — в качестве усиливающего аргумента принцесса даже затопала ногами; в своей предыдущей жизни она лишь два-три раза снисходила в спорах с Христианом до такого же вот сочетания визга и топота, причём оба раза муж пасовал незамедлительно, даже и не помышляя о дальнейшей дискуссии. Но воздух этой страны (действительно какая-то дьявольская страна) проник в самое существо Иоганны, и казавшаяся ей ранее неотразимой истерика на этого тупого эскулапа не произвела должного эффекта.

   — А что же, простите, мы будем делать тогда с туберкулёзом? — всё таким же ровным голосом уточнил Бургаве и чуть зевнул, прикрыв ладонью рот.

   — С каким ещё туберкулёзом?! Где вы увидели этот самый туберкулёз?!

   — Ну, я не знаю... — Бургаве отвернулся к окну и зевнул теперь уже широко и сладко. — Хорошо, — он поднял руки, как бы сдаваясь на милость принцессе. — Раз вы настаиваете, что у девушки оспа, тогда девушке нужно пустить кровь.

   — Нет уж, вы будете лечить её, как я скажу.

   — А если что-нибудь произойдёт? — при этих словах медик взглянул на Иоганну, и она ощутила такую волну ненависти во взгляде, что принцессу даже качнуло назад, как от сильного ветра.

И как это обыкновенно и случается, почувствовав силу и злобу собеседника, принцесса незамедлительно струсила, откашлялась, проталкивая возникший в горле комок, и совсем теперь лишённым былой грозности голосом сказала:

   — Перестаньте болтать, не то и вправду что-нибудь произойдёт.

Подобно Санхерсу и прежде Лестоку, которым приходилось с одухотворённым выражением лица осматривать и консультировать мнительных сановников и членов царской фамилии (тогда как вся практика сводилась к клистирам и бесконечным абортам), Бургаве относился ко всем особам женского пола с тем плохо скрытым презрением к лучшей и прекраснейшей половине человечества, какое проистекает из дотошного знания изъянов и дефектов этой самой половины. Если сейчас он и позволил себе несколько поспорить, то исключительно для собственного удовольствия.

   — Хорошо, — сказал он и для пущей убедительности хлопнул себя ладонью по ляжке — хлопнул так звонко, что от неожиданного звука Иоганна-Елизавета вздрогнула и мелко заморгала.

В тот же самый день, в проклятую пятницу, в ответ на посланное с курьером короткое письмо из Троице-Сергиевой лавры примчалась её величество. Скинув внизу лёгкую шубу, императрица тотчас же направилась в комнату Софи. Её строгое лицо было бледным от волнения и гнева. Вот ведь всегда так: стоит ей только уехать, как всенепременно всё идёт чёрт-те как... У самой своей кареты она рявкнула на ни в чём не повинного Санхерса, в коридоре успела отчитать истукана-гвардейца, а увидев вышедшую ей навстречу из комнаты Софи Иоганну, даже не сумела сообразить, что матери и надлежит находиться возле заболевшего ребёнка.

   — Пшла вон! — только и бросила императрица опешившей Иоганне, как если бы на пути ей попалась замешкавшаяся нерадивая служанка; и, хотя короткое приказание было произнесено по-русски, принцесса вполне уяснила себе смысл выстрельной реплики. В комнату больной девушки императрица вошла преображённой: тихими шагами, с мягким, скорбным выражением лица.

   — Ну как же это ты, друг мой? — сказала она девушке, положила свою лёгкую ладонь ей на лоб (как печка!), а другой рукой незаметно для Софи сделала нетерпеливое движение, чтобы все, все без исключения пошли отсюда вон. Бургаве, однако, даже и шага в сторону двери не сделал, что почему-то вовсе не рассердило её величество.

Бедняжка, — сказала девушке императрица и погладила её по слипшимся волосам. — Я понимаю, тебе сейчас плохо.

   — У вас такая ладонь... Мне очень сейчас хорошо.

Елизавета Петровна пылко нагнулась, поцеловала больную в щёку, но, тут же очнувшись, отёрла тыльной стороной руки свои губы.

   — Ланцет, Санхерса, таз, всё, что положено, — распорядилась императрица, свято верившая в отворение крови и произнёсшая приказание, как если бы ланцет, Санхерс и всё остальное были явлениями одного порядка.

После короткого забытья Софи почувствовала, что сразу несколько рук что-то пытаются с ней делать. Не разлепляя глаз, она пыталась понять, есть ли среди этих рук самые желанные, мягкие руки сильной доброй женщины. По лёгким царапинам, какие бывают от надетых на пальцы колец, девушка сделала вывод и — несколько успокоилась. Ох, как её мяли, пытались переложить, причём переложить очень неудобно.