Начала любви - [10]

Такие вот ходы ценил Фридрих: одним махом — несколько задач сразу. Если у шахматистов проявлением особого таланта считаются ситуации — «вилки», когда одним ударом разрешаются сразу две задачи, то именно такого рода ходам отдавал король предпочтение в политике. Тут ведь как, тут не одна только выгода — столько-то и столько-то талеров — шла в расчёт; куда большую роль играла получившаяся в результате гармония, этот редкостный гость политических решений. Мало кто понимал Фридриха, но ему оказывалась особенно дорогой именно эта музыка, невидимый простым глазом изящный рисунок собственных манипуляций.

Собственно, Фридриху-Вильгельму и его семейству принадлежали в замке пять комнат в верхнем этаже северного крыла, уставленные скромной мебелью. В рабочем кабинете его величества и вовсе царила нарочитая скромность. Ещё не так давно здесь стояла другая, куда более роскошная мебель, но Фридрих по минутному настроению распорядился перетащить её в подвальные помещения. И теперь несколько сожалел о содеянном: в большинстве своём мебель, отобранная для кабинета, оказалась неудобной.

Для подыскания новой обстановки (прежнюю втащить на место не позволяло самолюбие: отказался — значит отказался) Фридрих собственной персоной спустился в подвалы, превращённые за последний год в огромные мебельные склады. Более подходящего стола для кабинета он не отыскал, зато в аккуратных, имевших подробные описи мебельных завалах обнаружил он сгоряча когда-то убранное удобное кресло и несколько среднего размера картин. Свои находки король приказал немедленно перенести наверх, где опять-таки собственноручно нашёл им места. С креслом произошла забавная история: однажды убранное с насиженного места и ненадолго заменённое креслом походного образца, вещь как бы отказывалась вписываться на прежнее своё место. Любопытный феномен, подумаем на досуге... Одна из картин с изображением полуфигуры покойного отца так и не нашла своего места, и, чтобы тотчас не убирать её в подвал (сплетники скажут, мол, родителю места не нашёл), Фридрих прислонил её к стенке. Вечером того же дня портрет родителя был повешен на место пейзажа, который после освобождения полотна от золочёной рамы был отослан в подарок близкому другу Леопольду Ангальт-Дассау[17]. В дополнение к посылаемому полотну Фридрих присовокупил короткую записку дорогому другу, покорнейше прося не отказать в любезности принять означенный подарок и выслать за сей подарок двенадцать талеров. Собственно, друзья уже давно привыкли к тому, что Фридрих-Вильгельм требовал с них платы за всякий присылаемый подарок, будь то картина, сделавшаяся королю ненужной, подсвечник или даже часть свежей туши кабана или лося, подстреленных его императорским величеством. Значительно хуже приходилось тем подданным, кто получал из королевских хранилищ уникальные драгоценности: так из скаредности Фридрих подчас делал закамуфлированное наказание, а величина проступка напрямую соотносилась с ценностью подарка.

Чтобы не отвлекаться больше на перестановку мебели, король скорым шагом обошёл все комнаты, заметил на каминной полке излишне громоздкий подсвечник с подставкой из двух бронзовых рыб и тут же принял решение подарить также и подсвечник. Тому же Ангальт-Дассау или, например, давнему своему знакомому — ныне командующему гарнизоном в Штеттине принцу Ангальт-Цербстскому Христиану-Августу. Король чуть было не кликнул слугу, но вспомнил о том, что на прошлой неделе уже послал в Штеттин столовый прибор, и оставил подсвечник на месте.

Покончив с делами, Фридрих-Вильгельм отправился в столовую, где поджидал его нелимитированный (как шутил сам король) сытнейший обед — его слабость, страсть и беда — всё в одном. С некоторых пор Фридрих начал замечать, как ниоткуда, буквально из пустоты берущаяся грузность всё больше наваливалась, всё заметнее одолевала его. Он и прежде испытывал тихое блаженство от возможности и способности почревоугодничать — так ведь крупный мужчина и должен обладать хорошим здоровым аппетитом. Другое дело, что если в прежние годы выпитое и съеденное шло ему во благо, то ныне торс и особенно ляжки начали разбухать как бы даже вопреки количеству и объёму съедаемых блюд: чем более смирял он аппетит, тем больше распухал. Сама мысль о необходимости установить более жёсткий контроль за своим питанием, чтобы, значит, подозрительная полнота не обернулась какой-нибудь болезнью и не вынудила переменить государственные заботы на больничную койку, — сама эта мысль возбуждала у него подозрительный, какой-то буквально зверский голод. Попытки робкого самообмана принципиальных корректив не вносили. Если Фридрих-Вильгельм, допустим, приказывал уменьшить количество подаваемых за столом блюд, то сторицей возмещал сие увеличением порций, сам себе подчас напоминая этакого Пантагрюэля[18], короля Дипсодов.

Неумеренность в еде всё больше переходила в тривиальное обжорство, которое неизбежно сопровождалось ночными кошмарами, а от кошмаров, как известно, нет лучшего средства, чем свежее светлое пиво на тощий желудок. Порочный круг, таким образом, замыкался. Ситуация грозила обернуться настоящей катастрофой. Что бы там про него ни говорили, но ведь он был умеренным, волевым, целеустремлённым человеком, по праву гордился бытовой неприхотливостью, равнодушием к телесному комфорту. К женщинам равнодушен: замечал их существование разве только по мере гигиенической необходимости. Но вот еда, еда... Одолевая воинственных соседей, он, условно говоря, пасовал перед телячьим окороком с грибами, луком и тушёными овощами. Комедия, и только, если бы не было так грустно...