Наброски синим, зелёным и серым - [24]

— Счастлив?! Разве я заслуживаю этого? — с горечью произнес Чарлз и, глубоко вздохнув, добавил с грустью: — Да и могу ли я быть счастлив, потеряв тебя?

— А можешь ли ты простить мне мою вину? — выговорила, наконец, молодая женщина, чувствуя, что с этого и следовало бы начать.

— Могу ли я простить тебе твою вину?! — вскричал удивленный Чарлз. — В чем же ты можешь быть виновата передо мною?.. Это я должен спросить тебя: можешь ли ты простить меня за то, что я был так груб… так безумен… так недостоин тебя?

Майценвэ совсем ободрилась. «Дух» мужа стал, по-видимому, гораздо снисходительнее, чем был в последнее время, когда сидел в своей земной оболочке.

— Мы оба были виноваты друг перед другом, — сказала она. — Но все-таки я была более виновата, потому что, будучи еще глупым ребенком, сама не понимала, как сильно любила тебя.

— Так ты действительно любила меня? — восхищался Чарлз.

— Неужели ты мог хоть одну минуту сомневаться в этом, Чарли? — говорила растроганная видимой радостью дорогого «духа» жена. — Да, незабвенный Чарли, я очень, очень любила тебя… да и теперь люблю и всегда буду любить.

Чарлз бросился было к ней с распростертыми объятиями, но опомнился. Остановившись в двух шагах от «духа» жены, он снял шляпу, опустился на колени и дрожащим голосом взмолился:

— Благослови меня, Май, прежде чем уйдешь.

Удивленная тем, что духи могут действовать во всем, как живые люди, молодая женщина нагнулась к коленопреклоненному и вдруг заметила возле него, на траве, хорошо знакомую ей прокуренную пеньковую трубку, выпавшую из кармана «духа». Проследив за изумленным взглядом «призрака» жены, Чарлз также увидел трубку, и в его уме всплыло сознание вины в том, что он не сдержал наложенного на него когда-то женой зарока курить. Он совершенно машинально нагнулся, поднял трубку и сунул ее обратно в карман.

Это зрелище послужило для молодой женщины всеозаряющей молнией, заставившей ее понять истину. Не помня себя от радости и счастья, она разразилась таким радостным смехом, какого никогда еще не раздавалось в этом угрюмом месте, и в следующее мгновение была уже в объятиях — в крепких, сильных и горячих объятиях мужа, но тут же от избытка чувств лишилась сознания…

Можно себе представить изумление ее сестры, когда все это выяснилось. Об остальных ее свидетелях и говорить нечего: те долго не хотели верить, чтобы этот вновь появившийся Чарлз Сибон не был подставным лицом, тем более что наружность молодого человека за время его отсутствия изменилась почти до неузнаваемости.

Теперь мне остается только добавить, что с этого момента счастливые супруги зажили душа в душу и всякие «недоразумения» между ними навсегда прекратились.

VI Портрет

У меня была срочная работа, но я никак не мог приняться за нее. Чем сильнее теснила меня необходимость приняться за работу, тем упорнее я отлынивал от нее. Не раз садился я за письменный стол с твердым намерением взяться за дело; но, тщетно поборовшись с непокорной мыслью, не желавшей дать направить себя в известное русло, я хватался за книги и углублялся в них. Одно сознание, что надо мною тяготеет обязанность сделать то-то к такому-то сроку, тяготело надо мною как неумолимый рок, портило аппетит и сон, не давало нигде покоя, — словом, преследовало и мучило меня тяжелым кошмаром.

Наконец, почувствовав, что мне может помочь только полное уединение от всех столичных развлечений и соблазнов и ничем не нарушаемая тишина, я решил отправиться на время в йоркширские леса, где можно проходить целый день, не встретив ни одной человеческой души, не услышав ни одного голоса, кроме крика каравайки, где, лежа на пышной зеленой траве, слышишь биение земного пульса, трепет земного шара при его стремительном беге по небесному пространству.

И вот в одно прекрасное раннее утро торопливо, опасаясь, как бы кто-нибудь или что-нибудь не помешало мне, я уложил все необходимое в свой дорожный чемодан и к ночи уже находился в маленьком северном городишке, расположенном на границе больших, поросших вереском пустошей. На следующее же утро я сидел рядом с одноглазым возницей на примитивной тележке, запряженной пегой лошадкой. Одноглазый возница помахивал своим бичом над головой пегашки, которая добросовестно перебирала ногами и несла нас все дальше и дальше от железнодорожной линии — последней грани цивилизации в этой области. Все ближе и ближе надвигались замыкавшие ландшафт горы, пока наконец не обступили нас со всех сторон. Среди этих неподвижных громад только три живых существа — возница, я и лошадка — представляли незаметное движущееся пятнышко.

Поздно вечером я очутился в маленькой деревушке, раскинувшейся в треугольнике, образуемом горами. Этого глухого местечка не достигал даже телеграф, чтобы принести сюда отголосок шумного мира. Лишь изредка, раз в неделю, тут появлялся этот же одноглазый возница со своей смирной скотинкой и оставлял местному постоялому двору несколько писем и посылок, за которыми потом приходили адресаты, жившие в разбросанных кругом усадебках.

Посреди селения встречаются два быстрых горных ручья, плеск и журчание которых слышны днем и ночью, потому что тут и дни нисколько не шумнее ночей. Именно здесь и можно отдохнуть человеку, выведенному из душевного и умственного равновесия раздражающим шумом лихорадочной столичной суеты.