Наброски для повести - [44]

Как-то раз этот старичок пришел к моему отцу по делу. Пока отец в спальне переменял халат и туфли на башмаки и сюртук, я оставался со стариком один в гостиной и воспользовался этим случаем для того, чтобы проинтервьюировать предполагаемого бывшего пирата.

— Говорят, вы когда-то были очень гадким. Правда это? — приступил я прямо к делу, подчеркнув слова «когда-то», чтобы доказать, что я не намерен трогать настоящего.

К немалому моему удивлению, по иссохшему лицу старика пробежало облако смущения, и с его крепко сжатых губ сорвался не то стон, не то сухой, отрывистый смех.

— Да, мой мальчик, — сказал он, погладив меня по голове, — в свое время я был порядочным расточителем.

Слово «расточитель» поразило меня. До сих пор я под этим словом подразумевал такого великодушного человека, который всегда готов на выручку тех, у кого не хватает в кармане; приходилось слышать, как у нас старшие говорили о ком-нибудь, что он «все свое состояние расточил на бедных», — стало быть, такой человек не может быть дурным. И вдруг тот, которого все обвиняли в чем-то очень дурном, смущенно сознается, что он был расточителем! Такого отношения я не мог понять. Но, оставив разъяснение этого недоумения до другого раза, я продолжал свой допрос:

— Ну а теперь вы хороший, да?

— Да, — грустно промолвил старичок, преуморительно кивая при этом своей крохотной головою, словно птичка, — теперь я другой. Я точно головешка, которой не дали догореть.

— А правда, что хорошим вас сделала ваша жена? — с чисто детской беспощадностью приставал я.

При упоминании о его жене старик весь исказился, торопливо оглянулся кругом, чтобы удостовериться, что, кроме меня, никто больше не может услышать его, и шепнул мне на ухо следующие слова, навсегда врезавшиеся в мою память, потому что очень уж искренно они были сказаны:

— Я бы снял с нее живой шкуру, если бы только мог!

Даже в дни ограниченности моего суждения эти слова, а, главное, вид и тон говорившего их, заставили меня содрогнуться от ужаса и сильно поколебали мою веру в человеческое духовное возрождение.

Природные задатки в человеке, в животном или в растении можно развить или заглушить, но изменить нельзя.

Вы можете взять маленького тигренка и воспитывать его, как котенка, и пока он еще мал и беспомощен, он будет лизать вам руку, мурлыкать и перекатываться с боку на бок пред вами, точно, действительно, кошка; но дайте ему подрасти и почувствовать свою силу, и вы увидите, что он как родился тигром, так и останется им до конца своей жизни, что бы вы с ним ни делали.

Можете также взять обезьяну и в тысяче поколениях «развивать» ее и видоизменять до того, что она сделается бесхвостой и достигнет степени обезьяны высшей породы. Можете продолжать это развитие и дальше в новых тысячах поколениях; быть может, вам удастся вызвать в ней высшие понятия и способности; быть может, даже доразовьете ее до отвлеченного мышления, а все же, в сущности, добьетесь того лишь, что она будет сознательнее относиться к своим поступкам и уметь обуздывать свои инстинкты путем рассуждения. Но обезьянья природа нет-нет да и скажется в ней, и вы ничего с ней не поделаете.

Когда-то я знал, или, вернее, слышал об одном записном пьянице. Он предавался своему пороку не по слабости воли, но по своему хотению. Когда кто-нибудь старался его образумить, он гнал его к черту и продолжал свое. Но когда же ему представлялся интерес воздерживаться от питья, он отлично воздерживался целыми годами; но как только миновала в этом надобность, он снова принимался за бутылку.

Лет десять подряд он ни разу не лег в постель трезвым; но вот вдруг явилась для него необходимость воздержания, и он сумел выдержать себя в течение целых двадцати с лишним лет. По прошествии этого времени в его делах произошел такой переворот, что он нашел нужным покончить все расчеты с жизнью.

Было четыре часа пополудни, а в одиннадцать вечера все должно было быть окончено. В этот промежуток ему следовало написать несколько писем и привести в порядок дела. Покончив с этим, он нанял кэб и поехал в одну из маленьких гостиниц ближайшего предместья, занял там номер и заказал тот самый, приготовлявшийся по особому рецепту пунш, которым он напился в последний раз более двадцати лет тому назад. Пил он целых три часа почти без передышки, имея пред собою на столе свои часы. В половине одиннадцатого он позвонил, расплатился по счету, поехал опять домой и там, в своем обширном деловом кабинете, перерезал себе бритвою горло…

Почти четверть века этот человек прославлялся как один из самых видных примеров «внутреннего перерождения»; на самом же деле этого перерождения не было, да и быть не могло. Каким этот человек родился, таким ушел и в могилу. Влечение к беспробудному пьянству никогда не покидало его; он имел лишь настолько силы воли, чтобы в продолжение двадцати с лишним лет обуздывать это влечение; когда же для него все было потеряно и ему не к чему стало больше сдерживать свои инстинкты — они сразу проявились в нем во всей их прежней силе, и, останься он жив, они все равно довели бы его до погибели.

Так и каждый человек. Он может лишь сдерживать себя, но не перерождаться, и все разговоры о якобы в корень изменившихся характерах — пустая болтовня. Во всяком случае лично я, приглядевшись к людям, никогда не придаю значения разглагольствованиям на эту тему, а помню слова одного старого проповедника.