Набег - [6]
— Сейчас я стол накрою! — крикнул Василько и повернулся к своему узелку.
Но узелка и след простыл. Вместе с ним исчезли и Васильковы сапоги и подпояска. И Куземкиных штанов и рубахи тоже нигде не было видно.
Все трое мгновение смотрели друг на друга, и вдруг Василько рассмеялся:
— Сапожки мои, зеленые, сафьянные, остроносые, недолго ж я в вас щеголял! Вот жаловался, что ногам в сапогах смутно, босиком побегать хотелось. Теперь набегаюсь!
— Недолго побегаешь, — хмуро сказал Завидка. Он был бледен, и глаза у него влажно блестели. — Тебе отец другие подарит.
— Братцы, а я?… — в ужасе спросил Куземка. — Как же я нагишом по детинцу пойду? Ведь засмеют меня!
— Засмеют! — застонал Василько и повалился с хохотом в траву. — За… за… ой, засмеют! На… на… ой, нагишом!
— А я как? — вдруг крикнул Завидка. — Я в камень попал, не каждому бы богатырю так попасть. И пиру теперь не будет… — Он зарыдал.
— Хватит! — решительно приказал Куземка. — Не плачь, Завидка! Василько, не гогочи! Надо искать вора. Когда я из лука стрелял, рубаха еще белела на кусту. Значит, и вор недалеко.
— И не ушел он никуда, — сказал Василько: — и река не плеснулась, и трава не колыхнулась.
— Ищи, ребята! — крикнул Куземка. — Ищи, не оставил ли он какой след. Ищи от куста, где рубаха висела.
Глава V
В КУЗНИЦЕ
Одной рукой кузнец придерживал клещами на наковальне неровный, губчатый ком железа — крицу, а другой он маленьким молотком постукивал то по крице, то по краю наковальни. И как бы в ответ на удары его молотка большой каменный молот, который обеими руками держал подручный, с грохотом опускался на то самое место, которое указал маленький молоток. Так они стучали, как бы перекликаясь, — легонькое, завлекательное постукиванье и громовый удар, от которого сыпались искры.
— Пустите, пустите! — кричали кожемякины ребята, пробиваясь сквозь толпу мальчишек, густой стеной теснившихся у дверей кузницы. — Пустите! Это наш топор куют. Может, мы еще успеем посмотреть, пока не доковали…
— А чего вы раньше не шли? — ворчали мальчишки, неохотно отодвигаясь в сторону.
— А мы кожи в чану мочили, нас отец не отпускал. Пустите, это нам куют, а не вам.
— А зачем вам топор, когда вы кожемяки? Вам ножи да скребки нужны, а топоры ни к чему.
— Без топора в хозяйстве — как без рук, — важно сказал гончаров Тишка, но, хитрющий, места не уступил, не подвинулся.
— Мужику топор — что бабе прялка, — поддерживая брата, пропищал гончаров Митька и лягнул напиравших кожемяк.
Те, обрадовавшись, что гончары им сочувствуют, притихли было. Но вскоре поняли обман, завопили отчаянными голосами:
— Да пустите же!.. — и выбились в первый ряд.
Кузнец клещами поворачивал крицу, подставляя ее то одной, то другой стороной под большой молот, и под грохот ударов бесформенная крица, уплотняясь, превращалась в длинный и плоский кусок железа.
Когда железо темнело и из желтого становилось вишнево-красным, кузнец совал его в горн, прямо в горящие угли, пока оно вновь раскалялось. А чтобы угли жарко горели, кузнечиха раздувала пламя мехами.
Мехи — две сердцевидные планки, соединенные собранной в складки кожей. Когда их раздвигают, воздух проходит внутрь мехов сквозь отверстия в верхней планке. Когда их сжимают, воздух выходит сквозь сопло — глиняную трубку на узком конце планок.
Кузнечиха усердно сдвигала и раздвигала мехи. На ее худых руках жилы потемнели и надулись. Но дело было ей непривычное, и воздух неровно поступал в горн. Кузнечиха видела, что муж гневен, и с тоской думала:
«Куда же девался Куземка? Отпросился после обеда на недолгое время, а уж небо посинело и ночь близка, а его нет. Не утонул ли в реке? Что с ним?»
Небо потемнело. Над восточной башней взошла звезда, и вторая загорелась прямо над площадью. Вдоль всего ряда жилищ замерцали сквозь окна лучины и светильники. Из открытых дверей матери звали своих детей:
— Иванушка, голубчик мой, иди ужинать!
— Аленка, где тебя носит? Каша остынет!
— Петруша, Петруша, беги скорей!
Толпа ребят в дверях кузницы поредела, остались лишь посадские. Матерям их было не докликаться — далеко, не слышно.
Кузнечиха раздувала пламя в горне. Холщовая рубаха на ее спине потемнела от пота. Отблески пламени сверкали на медных кольцах, спускавшихся с висков, искрились на стеклянных браслетах — черном витом с красной и желтой эмалью, гладком синем и прозрачно-голубом с желтой полосой.
— Ровней дуй! Не огонь варит железо, а дутье мешное!
Кузнечиха раздувала пламя, кузнец ковал топор. Когда железная полоса стала длинной и узкой, он присыпал ее песком, снова сунул в огонь, крикнул:
— Сильней дуй! — и вытащил сверкающую белым, нестерпимым жаром полосу.
Сбив приставший песок, кузнец согнул полосу пополам, вложил в сгиб железный вкладыш и крикнул подручному:
— Бей!
Каменный молот высоко взвился и ударил громово.
— Бей! Остынет железо, не сварится!
Под градом ударов оба конца железной полосы соединялись нераздельно.
Огромные тени кузнецов метались по потолку и стенам. Кузнечиха изнемогала, когда вдруг сильные ребячьи руки взяли из ее рук мехи.
— Куземка!
Огонь в горне сразу вспыхнул ярче. Непрерывно и ровно поступал в него воздух из сопла. Кузнечиха, шатаясь, отошла в сторону. Кто-то схватил ее за локоть жаркими влажными руками. Кузнечиха оглянулась. Около нее стояла Гончарова жена, запыхавшаяся, заплаканная, под низко надвинутым на лоб платком.
