Набат - [85]

— Ты что, оглохла?

Дзаге ударил по полу палкой.

— Три летчика стали Героями Советского Союза, — рассеянно проговорила Фатима. — Так…

— Осетины? — допытывался Дзаге.

— Русские…

— Слушай, нам очень хочется, чтобы ты нашла в газете имя осетина. Посмотри, пожалуйста, и не спеши.

— Ну, где я тебе его найду, дада.

— Не поверю. Осетины никогда не воевали плохо. Так я говорю? — обратился Дзаге к Муртузу, и тот часто закивал.

Почему настаивает Дзаге? Не похоже на него. Тасо перехватил взгляд Фатимы, подмигнул, и она снова уткнулась в газету. Однако дед перегнулся к ней и, ткнув пальцем в правый угол газеты, сказал недовольным голосом:

— Вот здесь читай.

Не прошло и минуты, как девушка воскликнула:

— Ой, дада, ты знал? Да?

Дед зажал уши:

— Не кричи, не глухой, что я знал?

— Какой-то Дудар Шанаев награжден орденом.

— Вот видишь, что я тебе говорил.

— Чей же это сын?

Фатима вернула газету деду.

— Род Шанаевых большой.

— Да не иссякнет он! — воскликнул Муртуз.

— Не осрамил Дудар имя своего отца!

— И нас тоже.

Муртуз провел рукой по бороде.

— А если бы ты лучше поискала, так еще нашла, — Дзаге сложил газету и сунул Тасо под подушку, проговорил: — Знать бы, когда кончится война.

— От этого легче не будет сегодня, — произнес Муртуз.

— Эх, Муртуз, Муртуз… Не надрывался бы я сегодня, не мучил себя ожиданием, а силы по дням распределил.

Тасо открыл глаза.

— Знаю только одно: мы победим.

Фатима увидела в окно беженца: Коноваленко, с трудом волоча ноги, приближался к дому. Долго он скреб ботинки у порога, шумно дышал за дверью, кашлял.

Старики встали ему навстречу, поприветствовали легким поклоном, не сели, пока Коноваленко не опустился на стул. Отдышавшись, он обратил взор на Тасо.

— Ай притвора, а ну вставай.

Вместо ответа Тасо рассматривал Коноваленко.

Тот поерзал, проговорил:

— Ты не смотри, что я бледный. Это у меня лицо такое.

— Опять ты за свое?

— Слушай, бригадир, работу мне дай, не могу сидеть. Джамбота дочь в чабаны пошла, девчонка, а я — мужик.

Тасо печалился, как бы не пришлось Коноваленко хоронить, а он о работе опять заговорил.

— Я знаю, о чем ты думаешь, бригадир… Только Никита Михайлович двужильный. Да, да! Еще у меня золотые руки. Люди в них очень нуждались… Часы, примусы, машинки — все на свете починяли. Сестра моя — акушерка. Скажите, у вас никто не болеет? И детей не рожают?

— Рожают, — вяло проговорил Тасо.

Фатима оставила мужчин одних.

Луч солнца бил в лицо Тасо, и он положил ладонь на высокий лоб.

— Отдыхай, Никита.

— Вы только послушайте, люди.

— Пожалуйста, потерпи, — упрашивал Тасо.

Удивительный человек этот беженец. Тасо не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь он жаловался на свою болезнь, даже не обмолвился, что ему трудно дышать высоко в горах.

Старики плохо понимали русский язык и только догадывались, о чем говорил гость, поэтому хранили торжественное молчание.

Бригадир откинул в сторону руку:

— Дай мне встать, такое закрутим с тобой.

— Немец прет, а мы разлеглись, — с горечью сказал Коноваленко.

— Что делать?! — выдохнул Тасо.

— А-а, пойду на солнышко.

За беженцем закрылась дверь, во дворе стихло шарканье.

Имеет ли он право скрывать весть о гибели Созура? От матери, от аульцев? И радость, и горе принадлежат им, людям, а он утаивает чужое горе. Созур отдал жизнь за Цахком, за Родину. Хорошо сказал Дзаге, вот кончится война, и народ выбьет на скале имена героев-цахкомцев, пусть помнят, знают о них в веках.

— Дзаге, — тихо позвал Тасо.

— Здесь я, здесь.

Придвинулся старик к кровати вместе со стулом.

Приподнялся на локтях Тасо:

— Собери народ сегодня.

— Народ?

— На нихас пойти у меня нет сил. Сюда позови. Всех собери.

Тасо опустился на подушку.

— Хорошо.

Дзаге встал.

Его примеру последовал и Муртуз. Они ушли, тихо ступая.

— Фатима!

Девушка неслышно появилась у кровати больного.

— Позови Дунетхан, с ней поговорить хочу, и сама приходи.

И снова извещение словно обожгло.

— Сейчас сбегаю.

Уже не мог Тасо сдерживать кашель, нетерпеливо махнул ослабевшей рукой, и девушка оставила его одного. За дверью она притаилась и беззвучно плакала. Ей казалось, что он захлебнется, и боялась уходить.

Раскрылась дверь со двора, и в холодные сенцы вошла Залина. В полушубке, волосы заправлены под шапку, на ногах арчита.

Увидела ее Фатима и бросилась к ней, уткнулась лицом в грудь, заплакала.

— Ты что?

— Трудно.

— Ну, как он?

— Плох, не проживет долго.

Больной продолжал кашлять.

— Хамби тоже лежит.

— А ты, Залина, возмужала.

Фатима заглянула в грустные глаза подруги:

— Скучаешь по Асланбеку?

— Нет! — резко ответила Залина. — Забыла о нем.

— Что ты говоришь!

— Не любила я его, голову морочила.

— Не надо так. Дунетхан получила от него письмо.

Передернула плечами Залина, мол, а мне-то что.

— А мой Буту молчит.

Залина приоткрыла дверь, посмотрела в щелку, затем прикрыла, утерла слезу.

— Хотела поговорить…

— О чем?

— Да так.

Залина направилась к калитке молча, задумавшись.

Вдруг, ничего не сказав подруге, она круто развернулась и быстрым, широким мужским шагом направилась к дому Тасо.

Она вошла в комнату в тот момент, когда Тасо читал похоронку. Залина видела, как вздрогнул Тасо, даже кровать под ним скрипнула. Рука с похоронкой полезла под одеяло.