Набат - [6]

Не оглядываясь, она направилась к кладбищам, шла, разговаривая со щенком:

— Ну что мне делать с тобой?

Тот в ответ довольно заурчал. Человек искал ласковое слово, нужное им обоим, но не находил: мешал осадок на донышке сердца.

— Глупый… Чего ты увязался за мной? А?

Щенок задрал кверху острую мордочку, стараясь лизнуть ее в лицо. Анфиса вспомнила, как он тявкнул на водителя, и дух перехватило от избытка чувств.

Сумерки торопили, и Анфиса пошла напрямик: с самого детства она не выбирала торных дорог, все напрямую, только бы короче. Идет, утопая ногой в снегу, идет, а перед мысленным взором болото.

…Она не заметила, как сержант остановился, и ткнулась ему носом в спину. «Топь, не пройти!» — услышала она и машинально двинулась вперед. Сержант удержал ее, сказал: «Стой… Я сам…» И стал искать дно шестом вокруг себя.

— Не пройти, — повторил он. — Можно попробовать чуть влево, там только по грудь.

— Давай влево, — решительно сказала, и сапоги с потугой вырвались из жижи: чох… чох…

Едва двинулись, как сержант окунулся по горло, она шагнула за ним и тоже провалилась, но вот ноги достигли опоры, и на душе полегчало. При следующем движении сержант ушел с головой, и она сумела заглушить в себе вскрик, — могли услышать на берегу немцы, — и от того появилась боль в груди.

Голова сержанта вынырнула и, удаляясь, стала все выше и выше подниматься над водой.

…От станицы до кладбища по снегу протоптана дорожка, а за оградой следы рассыпались во все стороны, завиляли между могилами.

Могилка матери сразу же от калитки по левую сторону, туда и свернула Анфиса. Густой снег укрывал холмик, оттого почерневший деревянный крест, казалось, наполовину ушел в землю. Смахнула костылем снег со скамьи, подоткнула под себя короткие полы и села. Она походила на человека, долго проблуждавшего в степи да наконец вышедшего на ночной костер. Распахнула пальто на груди, и щенок высунул голову, уши навострил, с удивлением поглядел вокруг. Анфиса извлекла из кармана недокуренную сигарету, закурила.

Щенок без всякого толку крутил головой, и она улыбнулась, есть над кем и ей покровительствовать, разомкнула пальцы и, проследив за окурком, — он утонул глубоко в снегу — обратилась к покойной матери: «Такое вот дело, маманя… Снегу нынче навалило порядком, грех будет летом кивать на погоду, если что с урожаем случится, скажем, недоберем, как прошлый год. Земля, поди, довольна… Надо такой зиме праздник устроить. А кто устроит? В календаре не отмечено, значит, нельзя, парторг не решится, из района нахлобучку получит. Вот ты, маманя, упрекала меня за то, что я дочь непутевая, на других непохожая, что все норовила по-своему сделать. А ты поглядела бы… На ордене и моя кровь запеклась. На все времена должно хватить нашего горя, столько пролилось российской-то крови на земле. Людям, что есть и будут до конца света на земле, молиться бы русской сторонке. Понимать это надо, а ежели головы нет, так и… Ладно, маманя, поговорили, будет… Ты не беспокойся за меня: во мне твоя кровь. Твоя! Ну, пойду, день уж погас».

Покидая кладбище, Анфиса остановилась у калитки и подумала, что надо бы разок побыть у отца. Душу она ему не распахнет, а посидеть у могилки надо. Возвращаться было поздно, и она наказала себе в следующую субботу непременно прийти…

Дома ее никто не ждал. Сын и сноха еще не вернулись из города, видно, задневали. Их вызвали на республиканское совещание передовиков, и когда они уехали, Анфиса поначалу не знала, радоваться ли свалившемуся почету или нет; с одной стороны, Самохваловым слава за их труд, а вот как станичники отнесутся, не обидятся ли? Ведь такое в станице случалось не каждый день, чтобы с одного двора — двое.

Войдя в хату, Анфиса первым делом опустила на пол щенка, погрозила пальцем:

— Приспичит на двор — просись…

Не раздеваясь, плеснула в плошку борща — чугунок стоял на печи, бока еще теплые, — поставила на пол, а этот, негодный, морду воротит. Анфиса накрошила в борщ хлебного мякиша, но щенок и голову не повернул. Ах ты, собачье отродье! Еще и выдуривает! Или борщ Самохваловых такой уж бесоли?[3]

Скинула пальто, вывернула мехом наружу, повесила на плечики, пуховку бросила на кровать, выбралась в сени, скорей под умывальник. Вода лицо, руки ломит, а ей приятно.

Наполнила миску борщом, уселась — локти на стол — и принялась деловито ужинать. Поела, утерла коркой хлеба губы и неожиданно для себя крякнула, как дед покойный. Щенок, задрав голову, выжидательно уставился на нее. Мелькнула мысль: «Поганец, да он же молока просит. Точно!»

После ужина в самый раз телевизор включить, да надо тащиться к соседям просить молока. Без особого желания встала на костыли, все еще раздумывая, влезла в пальто, но в ногах крутился щенок, и она не удержалась, присела, взяла его на руки, прошептала в ухо: «Ах ты маленький…»

Затем, опустив щенка, засунула кружку в карман и энергично вышла во двор. Вскрикнул под костылями на все голоса снег — на морозе звуки не таятся, заявляют о себе озорно, уносятся далеко, умирая в полете, — но Анфиса в этот раз не прислушивалась к ним, у нее забота одна: напоить молоком щенка. Избалован, если не ест что попало. Ну, да в станице скоро позабудет городские привычки, дай только время. Интересно, за что его прогнали вон со двора? Надо же… Да разве это люди? Такие и мимо человека пробегут на улице, не остановятся, чтобы помочь, если со щенком поступили не по-людски.