Набат - [51]

Однажды, когда уже вырос Асланбек, Джамбот спросил ее: «Мой?». В ответ услышал резкое: «Нет!». А про себя прокляла: «Чтобы ты ослеп, оглох». Но Джамбот, конечно, не поверил, это она поняла по его улыбке. Больше он не заговаривал с ней.

…Дунетхан очнулась, вспомнила о Сандроевых, торопливо присела у печи, вынула румяные пироги, сложила стопкой на большой, плоской деревянной тарелке.

В кухне стемнело, и она взяла с полочки спички, придвинула ногой к столбу низкую табуретку, встала на нее. На костыле, вбитом в столб, висела пузатая керосиновая лампа под белым эмалированным абажуром-лопухом. Осторожно сняла стекло с длинным горлышком, чиркнула спичкой.

На стенах заплясали причудливые тени.

Свободными вечерами, после позднего ужина, сыновья, бывало, устраивались перед топившейся печью, в которой никогда не угасал погонь, и вели неторопливые разговоры, а чаще слушали отца, умевшего рассказывать истории, с ним приключившиеся или слышанные. Сидели мужчины допоздна, пока мать не объявляла, что уже полночь и пора идти на покой, потому как утром никого не добудишься. Ей не смели перечить, даже муж.

Сыновья нехотя поднимались и отправлялись в свою комнату, чтобы шепотом договорить недосказанное, а отец выходил во двор и расхаживал, пока не выкуривал неизменную трубку, которую на ночь клал под подушку.

Случалось, что к нему поднимался сосед, и тогда хозяйка, прикрутив в лампе фитиль, шла спать.

Но с тех пор, как разъехались дети и арестовали Хадзыбатыра, с наступлением непривычного для нее тихого вечера одиночество стало невыносимым. Она старалась не показывать людям свою тоску. Она верила, что все сложится в доме как прежде. Вот только силы у нее уже не те.

Ах, будь сейчас рядом с ней Хадзыбатыр. Перед арестом он был особенно задумчив, молчалив, расхаживал взад-вперед, посасывая потухшую трубку с коротким обгрызенным мундштуком. Она терялась в догадках, и все тревоги сводились к появлению на свет Асланбека. Но вот к ним зачастил Тасо, они с Хадзыбатыром уходили в дом и долго о чем-то приглушенно говорили. В те минуты ей казалось, что мужчины боятся ее ушей, и это причиняло ей нестерпимую боль. Она всякий раз хотела поговорить с мужем, да вспоминала слова покойной матери: «Не вмешивайся в дела мужчин, надо будет — сами посвятят в них. У женщин без того хватает забот, управиться бы с ними».

Эх, пусть бы Хадзыбатыр скрытничал с Тасо, был бы он только дома. Жизни своей не пожалела бы ради него.

Однажды Тасо принес к ним школьную карту, расстелил на полу и до петухов ползал по ней на коленях, а Хадзыбатыр сидел на корточках и курил. Вот тогда она поняла, что в мире происходит что-то такое, до чего ей не добраться своим умом, и ей стало обидно за себя.

С той поры жила в тревоге, в ожидании, а слова Асланбека: «Понимаешь, на мне лежит долг мужчины», — преследовали ее, не давали покоя, боялась за сына, как бы не проявил характер» свой.

…Ночью отчаянно залаяла собака, похоже, бросилась на кого-то. Хадзыбатыр выбежал, и вскоре во дворе послышались голоса, а потом в дом вошел Тасо и еще двое незнакомых мужчин. Они велели мужу поторопиться, грубо окликнули несколько раз, а ей сказали, чтобы не голосила: Хадзыбатыр скоро вернется.

В комнату попытались протиснуться сыновья, но в дверях стоял приезжий. И все же Асланбеку удалось броситься к Хадзыбатыру, прильнуть к нему.

— Сын! — прошептал он.

— Не пущу, дада.

Когда уводили Хадзыбатыра, он оглянулся в дверях, крикнул сыновьям:

— Меня с кем-то перепутали. Будьте мужчинами!

Во дворе попросил Тасо:

— Присмотри за ними. Со мной разберутся, произошла ошибка, я вернусь скоро. Ты веришь мне?

Тасо обнял друга, шепнул:

— Верю, брат.

Долгий год ждали, дети и Дунетхан, дни и ночи слились воедино, а о Хадзыбатыре не было ни слуху, ни духу.

Много раз Дунетхан ходила в район, ездила в город, но всюду ей отвечали: «Если не виновен — придет домой».

Значит, виновен, если до сих пор от него нет даже письма…

Тяжелые мысли Дунетхан прервал голос за стеной.

— Спешила к тебе…

— А я подумал, уж не умерла ли ты, и собрался бежать к твоему отцу, чтобы первым выразить ему свое соболезнование. Поверь, я бы плакал искренно. В тебе все же что-то есть.

Спазмы в горле душили Дунетхан.

— Какой ты злой! — тихо произнесла девушка.

— Разве? — тут же воскликнул Асланбек.

— Пусть мне не светит больше солнце!

— Твоим проклятиям позавидует Шатана[36].

— О, она была мудрой, — воскликнула Залина.

Тон Асланбека показался матери насмешливым, и у нее высохли слезы. Ну и ну, мальчик! Послушать женщин, так только и говорят о сыновьях, мол, нет с ними сладу, чуть повзрослеют и уже характер норовят показать, мужчинами спешат стать. Разве ее Асланбек не такой? Он очень хотел учиться в городе, и хотя Тасо отговаривал его не ехать, пока не вернется отец, Асланбек не послушался. И что же? Других приняли, его нет.

Вернулся Асланбек в аул и сказал Тасо: «Все равно поступлю!»

Вот Батако совсем не похож на Асланбека. Старший сын спокоен, рассудителен. Он уважаемый всеми человек. Не женатый, а все же с ним советуются старшие. Вот и с делегацией на Украину послали его и тем оказали честь всему роду Каруоевых. А гордость ее — Дзандир — учится в институте. Отец еще дома был, когда он стал студентом. Неплохо бы, конечно, и Асланбеку стать доктором или инженером. Настоит он на своем, весь в проклятого Джамбота, упрямый, ничего от нее не перешло к нему. Мальчиком был, так не проходило дня, чтобы не затеял драку. Успокаивал ее Хадзыбатыр: «Вот подрастет — образумится. Мужчина — в свое время мужчина». Нет же — стал еще ершистей, нетерпеливей, притронься к нему — обожжешься. Эх, не раз она плакала, а Хадзыбатыр улыбался: «Разве одна гора похожа на другую? Так и люди. Потом напрасно ты заставляешь меня удержать в стойле скакуна, не знающего еще седла. Никому это не удавалось, иначе бы мы слышали с тобой… Да разве сын бывает таким, каким его хотел бы видеть отец?»