На золотом крыльце сидели - [69]

Ах, Мишка, Мишка!

В библиотеке Мишки не было.

Я поехала на вокзал и обошла все скамейки в зале ожидания — предположения мои не сбылись, и тут его не оказалось.

Я с робкой надеждой направилась домой.

 

Дома перед включенным телевизором сидел отец, на полу стояла початая бутылка вермута — на горлышко надет стакан.

— Да, — как бы вспомнив, небрежно сообщил он, — я там у вас деньги в шкафчике взял, мне Миша разрешил. — И поскольку я промолчала, добавил, имея в виду пристыдить меня Мишкиным примером: — Вот, говорит, Борис Ермолаевич, деньги, нужно — берите, не стесняйтесь.

И с вызовом смотрит на меня.

Я говорю, поджав губы:

— Миша хозяин, раз сказал, значит, так и должно быть.

Взяла свое домашнее платье и направилась в ванную переодеться. Он вдогонку сообщил:

— Миша в библиотеку ушел!

— А что, разве я спросила, где Миша? — язвительно заметила я, не оглянувшись.

Чем хуже я себя вела по отношению к отцу, тем больше на него злилась. И, сознавая это, не хотела себя останавливать.

Вернувшись из ванной, я сухо сказала:

— Извини, телевизор придется выключить: я хочу лечь. Я не выспалась.

Он поколебался: обидеться или не заметить. А выбрал совсем что-то третье и неподходящее:

— Ты поспи, поспи. Я на улицу выйду, чтоб не мешать тебе.

Эта забота раздражала тем более, что я ее не заслужила и не собиралась заслуживать, и выглядела она издевательски. Отец, по всей видимости, и ею хотел меня усовестить и ждал, что я, пристыженная, возражу ему: мол, что ты, что ты, ты мне нисколечко не мешаешь!

Ага, сейчас...

Я резко ответила:

— Возьми ключ, чтобы не звонить!

И вот только он ушел — мне будто воздух сменили: стало легче дышать, и сонливость прошла, и энергия жить появилась. И этот гнет я буду чувствовать всегда в присутствии отца, и можно ли допустить, чтобы он жил у меня постоянно? Неужели он этого сам не видит, не понимает и собирается навечно подложить мне эту свинью?

От огорчения у меня разболелась голова, и хотелось проткнуть виски, чтобы из черепка засвистел воздух, сдавивший мозг. Я сделала холодный компресс на лоб и легла, отвлекшись взглядом и мыслями на свой детский портрет на стене. «Что уцелело в тебе от этой девочки — то я в тебе и люблю. И больше, пожалуй, ничего». И что он хотел этим сказать? Я и половины не понимаю из того, что говорит мне Мишка.

Нет, действительно, невелика будет потеря...

Незаметно боль утихла, и я уснула.

Проснулась от того, что вернулся отец. Он был такой сникший, что я даже смягчилась и стала расспрашивать его. Оказалось, старушки во дворе его разочаровали насчет дворницкой службы: все места дворников в ЖЭКе заняты.

— Ладно, пап, чего расстраиваться, все равно вернешься домой, поартачишься немного да вернешься.

И он, бедный (гонор уже поистратился), не встал в позу опровержения, а смирно вздохнул и сказал:

— Ты мне давай поручения какие-нибудь. Хоть покупал бы молоко да хлеб.

— Ладно...

— Только ты меня своди в магазин, а то я не знаю, где что.

«Водка-то, небось, уже знаешь где», — неприязненно подумала я, но вслух выдавила все то же, примирительное:

— Ладно...

И тут же мы пошли с ним в магазин.

По другой стороне улицы, понурившись, брел Мишка. Сам в себе погребенный, ходячая могила. Он не видел, куда шел, не замечал, что проходит мимо дома.

Отец было встрепенулся — окликнуть, рукой махнуть, но на всякий случай обернулся ко мне. И видит: я тоже смотрю на Мишку. Но смотрю, как зритель в кино: без связи, без возможности окликнуть.

— Гля, вон Миша идет, — пролепетал отец.

— Пусть идет, — отрезала я.

Мы свернули за угол.

— Ничего я в вашей жизни не понимаю, — с осуждением сказал отец.

— Ну, не понимаешь — что ж теперь, — сердито буркнула я.

Потом он опять дергал меня за рукав, оглядываясь назад, показывал пальцем вслед удаляющимся спинам, и невразумительно толковал про Гальку, мою школьную подружку, которая бегала ко мне списывать уроки и которую потом, классе в восьмом, родители от позора отправили в город к родне — она вроде как должна была родить.

Вслед за отцовым указательным пальцем я бессмысленно глядела в спины и наконец выделила: в выгоревшем синем пальтишке детского фасона удалялось существо — из тех, что узнаваемы за версту: иссохшие, неприкаянные, равнодушные ко всему на свете, кроме выпивки.

— Ну и что, — недовольно проворчала я, — гнаться за ней, что ли?

Отец пожал плечами и поплелся за мной дальше.

Мне бы взять на себя труд: присмотреться к нему, прислушаться, что у него на уме, в отчаявшейся его, пьяной и глупой седой голове! Обратить бы внимание, что он идет и все еще украдкой оглядывается назад — но я была так поглощена своими заботами, а отец был мне только помехой. К тому же напоминание о Гальке обдавало меня неуютным холодком (почему — я поняла много позже), и мне не хотелось стынуть на ветру этого напоминания.

Он-таки разыскал потом эту Гальку. И я оттирала одеколоном с холодильника кривую надпись: «Привет подружке Лиле. Галька», сделанную по-хулигански моим фломастером, в моей квартире, без моего ведома и (я надеюсь) скрытно от моего отца. Я, когда оттирала, свирепея сочиняла, в какой форме предъявлю отцу гневный свой счет за его гостью — да не пришлось. Но это позднее.