На золотом крыльце сидели - [43]

Дай бог Вале хоть на работе забываться. Муж ее «объелся груш». Но Валя все равно улыбается. От великодушия. Чтоб не взваливать на мир свои огорчения. Миру и так хватает.

 

— Поднимай ноги! Иди по-человечески!

Стояла глубокая ночь. Лена проснулась и мгновенно все поняла. Одного этого ржавого голоса было довольно. В нетронутой тишине ночи он бесчинствовал один, нестерпимый, как визг пилорамы, как скрежет железа о стекло, и издавать его могла только какая-нибудь «карлица», лицо которой, Лена поручилась бы, выглядело так, как если бы резиновую голову надули, а потом сверху сплюснули.

— Поднимай ноги! Иди по-человечески! — с визгом царапала она по стеклу, по нервам, неотступно преследуя свою жертву. — Да пойдешь ты?!.. Поднимай ноги!

Самое жуткое было это «по-человечески», косноязычное, с «ц» вместо «ч», произносимое  н е  ч е л о в е к о м — НЕДО...

Голос уже миновал окно, начал удаляться за многократные преграды панельных стен. В ответ ему не слышалось ни звука, ни всхлипа, даже ни шарканья маленьких шагов, один ужас тишиной навис и силился прикрыть мальчика (конечно, то был мальчик! — они рожают, чтобы было на свете хоть одно существо, беззащитное перед ними), но не мог заслонить его, а эта злобная ястребица налетала сверху, выпростав клюв, подстерегая каждый его шаг, сделанный не по ее нраву, а сделать по ее уже не было возможности, потому что ястребица нуждалась в неистовом поклеве.

— Кому я сказала, тварь! Поднимай ноги! Иди по-человечески! — голос захлебывался в сладострастии силы, которой не было противосилия.

Вот уже теряются где-то в тишине и темноте — этот давно настигший и давно всемогущий, но длящий истязание голос и его жертва, Лена вскочила с постели. Уже не видно из окна. На часах ровно два. Ни души больше на улице, весь город увяз в сладком клею сна, утоп, ушел на дно, не слышит этой ястребицы, не знает про муки ее детеныша. Некому прийти ему на помощь, а он и не ждет помощи. Разверзнись, земля, укрой его.

А сон как сладкий мед, в постель бы назад, но — встряхнуться! Быстро в прихожую, ну-ка! Плащ, в комнатных тапках — пусть, пригодится, мягче догонять, ключ, дверь оставить незапертой, важно! — и вон.

Сердце стучало, круто переключенное со сна на подвиг или на преступление — что бог пошлет. Вон они. Мальчик в свете дальнего фонаря возвышался над тротуаром вряд ли больше, чем та занеженная девочка, что спала сейчас, сытая и умытая, в мягкой своей постели у Лены дома. «Карлица» неотвратимо нависала над ним хищной птицей, а он брел, рожденный на свет для той же цели, для какой в некоторых странах, говорят, продаются специальные сервизы: бить. Пар спускать. Мальчик забывал вздрагивать, трясина ночного времени уже наполовину поглотила его сознание. Шаги Лены, днем погасшие бы в шуме улицы, как в ковре, раздавались сейчас беспощадными шлепками. Что ж, тогда нападение и грабеж. Быстрота и натиск. Как там с гневом? Это важно. С гневом в порядке, хватит расшибить ему «карлицу» в лепешку, если понадобится. Неслась на таран — только бы не струсить. «Карлицу» ударило, снесло, она прошоркнулась по асфальту, Лена схватила мальчика раньше, чем та упала. Схватила, прижала к себе, хватит предавать их, хватит дезертировать от них в уют своего нейтралитета! Она бежала с ним на руках, в ушах мешался ветер с воплями поверженной, никогда, никогда ей не догнать Лену; дворами, запутать. В подъезде нет света, отлично. Она спохватилась наконец взглянуть в лицо мальчика, уж больно он безволен; отняла его голову от своей напряженной руки — мальчик спал глубоким сном, запав в него, видимо, немедленно в тот же миг, как его оторвали от земли и освободили, осужденного в два часа ночи «поднимать ноги», пересекая бесконечность пустых улиц. В дверях квартиры стоял в потемках муж, собранный и готовый сделать все, что понадобится. Он всегда был на месте вовремя. Он из любой глубины сна умел почувствовать тревогу Лены и просыпался. Черт возьми, они вообще-то были настоящей парой...

— Тс-с! — Лена быстро затворила спиной дверь. — Мальчик! — сказала радостно, как будто только что родила его.

— Киднап! — предостерегающе сказал муж.

— Ничего. Мы не будем ее шантажировать.

— А она нас?

— Знаешь что! — рассердилась Лена. — Я его не выбирала, бог послал. Раз меня разбудили, значит, меня предназначили для этого.

Муж принес раскладушку, они уложили чумазого. По спящему изможденному лицу не понять было, насколько он плох или хорош, туп или смышлен. Это всё в глазах. Надо быть готовыми к тому, что не смышлен и не хорош. Неоткуда. Но тут ничего не поделаешь. Валя за стеной тоже не выбирала себе судьбу. По улице негромко топотала «карлица», она поглядывала на темные фасады домов и, поскуливая, робко взывала: «Эй!.. Эй!..» — привыкнув, впрочем, что ничего ей в этом мире не причитается. Отняли у нее единственное создание, на котором она только и смела осуществлять конкретность своей ненависти, силы и, может быть, любви... Они слабее всех, эти люди. У них можно отнимать невозбранно.

 

Время нарастает, ложится слоями, как обои на стены, прежнее закрывается так, что и рисунка не вспомнишь. Лена привыкла к сыну. Больше он не вызывает в ней чувства близкой слезы и жалости. Нормальную вызывает усталость и досаду, как и свой ребенок. Когда они — дочка и сын — едва телепают за ней из магазина, она покрикивает: «Да пошевеливайтесь вы, наконец!»