На земле сингалов и тамилов - [54]

— Желаю вам счастья в жизни, — повторял он, — теперь целых два дня я могу отдыхать.

Эти слова заинтересовали меня. Значит, у него есть дни для нищенства и для отдыха?

После дождливых дней солнце светило особенно ярко. Трудно было устоять, и я вышел на задний двор. Старик сидел там, прислонившись к стене гаража, равнодушно глядя вокруг. Какая-то спокойная, суровость читалась на этом морщинистом лице.

Собаки, рыча друг на друга, копались в мусорном ящике неподалеку от него. Банановые листья, в которые завертывалась пища, были разбросаны кругом. Стойкий запах гниющих объедков стоял в воздухе. Кругом роились мухи.

Я часто видел нищих, роющихся в мусорных ящиках, в то время как собаки, в своем инстинктивном, уважении к человеку, отходили в сторону. Даже в этом старик представлял исключение. Он держался в стороне со странной улыбкой. Гордость поддерживала его слабое тело.

— Ты ел сегодня? — спросил я.

— Я не испытываю голода, сэр. Я поздно ел сегодня утром.

— Ты с плантации?

— Да, сэр.

— Наверное, у тебя есть родственники?

— Да, сэр. У меня два сына и дочь, есть и внуки.

— Почему же ты не живешь с ними?

Молчание.

— Почему я должен быть им в тягость, сэр? Никогда не был и не буду.

— В таком возрасте у тебя должен быть свой угол, — предположил я.

— Мои сыновья и дочь живут за рекой. Наша плантация — Синна-тхотгам. Днем я хожу по округе, а на ночь возвращаюсь к храму Мариамман.

— И долго ты жил на плантации Синна-тхоттам?

— С самого рождения, сэр. Мой отец заготавливал колышки для посадок чая. Я вырос вместе с чайными кустами на плантации. Я знаю каждый куст, каждое дерево, каждый овраг.

Он сказал это с гордостью.

— Ты получаешь пенсию, наверное.

— Да, сэр. Наш дораи дает мне пятнадцать рупий в месяц.

— А ты не просил о прибавке?

— Просил, сэр. Но дораи сказал, что управление плантации не может дать ее.

— Неужели?

— Да, сэр. Всю жизнь я тяжко трудился на плантации. А до меня еще мой отец работал день и ночь, под жарким солнцем и в дождь. Он там и умер. Никто не отблагодарил его за эти труды, и он обычно говорил: «Благодарность белого человека — это пустой звук».

Он помолчал и затем добавил:

— О, сколько сил я отдал чайной плантации. Они сказали мне, чтобы я честно трудился, и я был честным. А когда пришла старость, они выбросили меня, как шелуху.

— А где твоя жена? Она живет на плантации Синна-тхоттам?

Лицо старика помрачнело. Он помолчал.

— Она умерла, сэр. Если б она была жива, я бы не был нищим.

— Она умерла молодой?

— Нет, сэр. Она умерла в пожилом возрасте. Она была очень хорошей женщиной, сэр, очень сердечной. За всю нашу жизнь у нас не было ни одной ссоры. Она никогда не заглядывалась на других мужчин, а я тоже не имел привычки смотреть на других женщин.

— Значит, вы были счастливой парой?

— Да, сэр.

— Вероятно, она была с тобой в родстве?

— Моя кузина, сэр. Дочь сестры моего отца. Ее звали Пунгаванам. Пунгаванам… — повторил он, закрыв глаза.

Для него это был мучительный разговор. Поэтому я переменил тему:

— Как твое имя, старик?

— Сивасвами, сэр.

— Ну, Сивасвами, а ты не собираешься уехать в Индию?

— А что у меня там, свами? И что я буду делать в чужом краю?

— Так ты будешь жить на Синна-тхоттам до конца своих дней?

— Да, сэр. Мои отец с матерью жили и умерли здесь. Я вырос и женился тоже здесь, и все мои дети родились здесь. Здесь я похоронил жену под чайными кустами. Пунгаванам лежит около участка № 7, где лежат мои отец и мать. А когда я тоже закрою глаза, мои сыновья положат меня рядом с ними. У меня ничего не осталось, ради чего стоило бы жить.

Голос Сивасвами задрожал и прервался. Мне стало грустно. Видимо, такова судьба Сивасвами и многих других. Много таких людей, как Сивасвами, бродят по дорогам. А сколько их еще будет? Да, эти мужчины и женщины рождены, чтобы трудиться.

ПОРА ИСЦЕЛЕНИЯ

Пришел муссон. Дождь лил без перерыва утром, днем и вечером. В воздухе носился запах мокрых листьев и сырой земли. Шум муссона всегда приводил Раджана в возбужденное состояние. Работа в течение длительного времени в отделении профсоюза надоела ему. Ее однообразие было невыносимо.

Раджан выглянул в окно. Небо пасмурное. Гигантское нагромождение облаков виднелось между горами. Мрачная картина. Раздался удар грома, и с новой силой полил дождь.

Наконец кто-то пришел к нему на прием. Голос служащего машинально что-то спросил.

— Из Нью-Вэлли, сэр, — послышался тихий ответ.

Звук этого голоса наводил на мысль о молодом возрасте его обладательницы. Раджан подумал, что ей, вероятно, не больше двадцати пяти. Голос был приятным, но в нем чувствовалась какая-то боль.

— Ты принесла письмо вашего руководителя профсоюза? — спросил клерк.

— Я не знала, что это нужно, сэр. Люди на плантации посоветовали идти в профсоюз, и я пришла.

— Нужно было принести письмо, — повторил клерк.

— Я не знала этого, — проговорила она запинаясь, — меня преследуют несчастья.

И теперь уж в этом голосе слышались мука и непреходящая тоска. Это было похоже на голос, призывающий на помощь из глубин ночи. Раджан позвал клерка:

— Пусть она войдет.

Среднего роста, закутанная с головы до ног в накидку, она вошла. Словно точеное, бледное лицо, правильной формы нос, темные, глубокие глаза, как взбаламученный омут. А в них также боль и молчаливое страдание. Раджан недоумевал. Что могло случиться с такой молодой женщиной? Вероятно, она потеряла мужа? А может быть, другая печаль?