На заре новой эры. Автобиография отца виртуальной реальности - [7]

В больнице было тесно, душно и шумно. Стены до середины были отделаны кое-где треснувшим ярко-зеленым кафелем, давно не мытые окна забраны мелкоячеистой металлической сеткой, темно-зеленая краска на потрескавшихся рамах облупилась. В палате пахло лекарствами и мочой. Ко мне заходили дюжие грубые медсестры, у которых с морщинистой шеи свисал крошечный крестик. Они ходили, как танки, и почти ни на кого не обращали внимания.

Я начал читать. Книги громоздились на смятых больничных простынях.

А потом во мне уже навсегда зажглись две радостных искры, просто из-за того, что я читал слова, составленные в предложения.

Одна была наставлением по «выбору жизни» из детской книжки о еврейской культуре. Логика его была в том, что если уж смерть все равно придет, несмотря ни на что, то к выбору жизни надо подходить разумно. Как пари Паскаля, только в этой жизни. Впрочем, в детстве я ничего не знал ни про Паскаля, ни про его пари. Но я размышлял об этом и понял, что «выбор жизни» – величина непостоянная.

Это была довольно банальная фраза, но меня зацепило, когда я прочел, что жизнь – это выбор. И неважно, если однажды ты уже сделал свой выбор, потом ты сможешь все переиграть, потому что решение остается за тобой. Мне нужно было это услышать, потому что мне даже в голову не приходило, что я всегда могу выбирать. До того как я прочел эти слова, все, что я мог делать, – это лежать на койке и ждать, что будет.

Но у этой фразы есть куда более глубокий смысл. Ты делаешь выбор, даже когда не знаешь, что это значит. Есть физический мир, в котором мы живем, и мы есть в нем, потому что заключили сумасшедший спор с неизвестностью. Может быть, в неуверенности и можно обрести мир и счастье. Больше искать негде.

Думаю, ты, дорогой читатель, спросишь меня, не пытаюсь ли я выдать взрослые размышления за воспоминания о том, что творилось в голове у юного меня, но я отчетливо помню тот период. Я был одержим тем, что обычно называют философией, и это помогло.

Вторая искра зажглась, когда я читал биографию Сиднея Беше, одного из выдающихся кларнетистов и саксофонистов, основателя новоорлеанского джаза. Я вычитал, что игра на кларнете помогла ему справиться с болезнями дыхательных путей. У меня как раз была какая-то мерзкая разновидность пневмонии, которая вместе с другими респираторными заболеваниями не проходила месяцами, так что я попросил Эллери купить мне кларнет. Игрой я не только здорово бесил медсестер, но и добился того, что легкие начали прочищаться.

Это уже похоже на знакомые вдохновляющие истории об исцелении, но есть кое-что еще, о чем вам стоит знать. Мы с отцом никогда больше не разговаривали о матери.

Молчать – не значит забыть. Как раз наоборот. Мы много лет традиционно зажигали поминальные свечи… и плакали.

Спустя несколько десятков лет я понял, что у моих родителей просто не было иного выбора, кроме как не думать об умерших. Это был единственный способ оставить место для жизни, потому что слишком много было тех, кто умер страшной смертью.

У Эллери была тетушка, абсолютно немая, но не от рождения. Еще ребенком она выжила, потому что сидела тихо, когда ее старшую сестру, за которую она изо всех сил цеплялась, рубили саблей, вытащив из-под кровати, где они прятались во время погрома.

Для Эллери смерть Лилли была одной из многих. Сейчас психотерапевты, телеведущие и пользователи социальных сетей советуют говорить об этом. Хорошо, когда можешь позволить себе такую роскошь.

Переживая жестокость

От долгого бездействия, когда я подхватывал болезни одну за другой, я растолстел, но я этого не понимал. На меня напало оцепенение. Лишь когда я наконец вернулся в школу и меня начали жестоко дразнить, я это понял.

Опыт детских насмешек, как правило, травматичен, но было кое-что похуже. Шайка малолетних хулиганов, косивших под ковбоев, хвасталась, что они утопили в бассейне маленького мексиканца, жившего по соседству. Взрослые уверяли, что это был несчастный случай, но все знали, что это не так.

Хулиганы сказали, что я буду следующим, и были вполне убедительны. Соседские ребята-мексиканцы ходили в шрамах и с гипсовыми повязками и никому не смотрели в глаза.

Одна учительница специально напомнила нам о том, что евреи убили Иисуса и до сих пор за это расплачиваются. Потом она сказала, что авария, в которую попала моя мать, вероятно, связана с этим древним вселенским преступлением. Что она заслужила то, что с ней произошло.

Сейчас я понимаю, что эта учительница изо всех сил старалась быть доброй. Так она пыталась сказать, что нельзя ничего поделать с тем, что я родился евреем. Также она хотела убедить белых детей в том, что мексиканцы ничего не могут поделать с тем, что они не такие умные.

После этого меня забросали требованиями принять другую веру. В моей памяти о той школе отложились постоянные нападки, расизм и насилие. Даже от взрослых, которые были ничем не лучше детей.

Я был на несколько лет младше, а потому меньше других детей в классе. И легкой добычей. Однажды самый воинственный из этих «ковбоев» напал на меня. С ним была толпа, которая его подзадоривала. Он был модником и носил черную рубашку, как в вестернах. Я внезапно вспомнил уроки карате, – дело для меня столь давнее, словно это было еще до Гражданской войны. Я собрался, распределил силы, чтобы правильно нацелить удар, и огрел этого парня по спине.