На заре и ясным днем - [38]

— Спасибо. Принеси-ка лучше термос.

Она покорно принесла и, не спрашивая ни о чем, наполнила его до краев.

— Вот хорошо, вот славно, — приговаривал он, пряча термос.

— Извини, там ребята одни в степи, умаялись, кабы не заснули… А кофе, он, сама знаешь, бодрит.

Эти слова он говорил уже на ходу, открывая плечом дверь в сени.

Тракториста с третьего поста не оказалось на месте. Нагнали его дорогой. Тот объяснил, что едет вытаскивать Кискина. Кискин прочно сидел обоими задними скатами в кювете и был страшно расстроен тем, что вот сейчас его обязательно обойдут.

Четвертый пост дымил сигарету за сигаретой. Прощаясь с ним, Хохлов спросил:

— А как там поживает птица фубу?

— Шумит пока, но уже тише.

— Подержись еще, немного уже, в 2 часа отбой.

Было ровно час ночи, когда Хохлов добрался до тока.

Загружались одновременно восемь машин. Директор попросил минутку внимания. Когда шум затих, спокойно сказал:

— Поработали хорошо. Спасибо. Кто устал, кто хочет домой, может уходить. У меня все.

Люди выслушали и, как будто ничего не было сказано, снова взялись за лопаты.

Хохлов заметил вдруг старика Агеева. Подошел к нему и сказал негромко:

— Александр Михайлович, вы шли бы домой, ведь…

Агеев взял его за руку, отвел чуть в сторонку и полушепотом, чтобы никто не услышал, укоризненно ответил:

— Ты что, Тимофеевич, думаешь, что говоришь? Да как я уйду в такое время — у меня же орден Октябрьской Революции?!.

Около трех утра вернулись Криворотов и Кочкин. Они поставили рекорд: сделали по пять рейсов. По пять! Ставлю восклицание, так как даже в хорошую погоду добросовестные водители едва делают по столько.

Через 15 минут появился Кискин и поставил машину под погрузку. Но Хохлов отобрал у него ключи от зажигания. Пришлось отобрать, так уж хотелось Кискину догнать Криворотова и Кочкина. Но из-за этой буксировки он на целый рейс отстал от ребят.

— Завтра нагонишь, — успокоил его директор.

Прибыли еще четыре машины. В четыре утра около тока прогромыхали три трактора. Четвертый, это был «фубу», растаскивал последнюю пробку и появился около пяти часов.

В 5 часов утра Хохлов вырубил на току свет.

Стало тихо и темно. Немного приглядевшись, он с удивлением заметил: светает.

— Всем по домам! Спокойной ночи!

А потом будет еще такой же день и такая же ночь. Ночь спасения хлеба. Во имя хлеба…

А сейчас спать. Он тихо вошел в дом, сел на порог и стал снимать сапоги. Щелкнул репродуктор, и бодрый приятный голос диктора оповестил: «Вы слушаете «Маяк». Сегодня воскресенье, 22 сентября».

* * *

Хотя сам Хохлов человек не мнительный, но вот что-то зацепило и скребло-скребло на душе. Он гнал от себя это предчувствие, махал рукой и вслух приговаривал, больше, пожалуй, для того, чтобы сон «отогнать: «Ни фига, перезимуем…»

А на следующее, точнее, в это утро где-то около девяти часов в Крутых Горках тревожно замычали коровы. Выпал снег…

Свалился на голову. Такое вот горе… Сам я родился в деревне, связан с нею, и было мне от этого первого снега не торжественно, а печально. Тягостно. А каково же, думалось, им, которые сеют, нянчат и убирают этот хлеб?! Как Григорию Тимофеевичу, который первый в ответе своей совестью хлеборобской за этот хлеб перед государством? Как Володе Асямолову, молодому агроному и комсомольскому секретарю? Как Володе Шевкуненко, Василию Чудинову, которые так старались на своих комбайнах всю уборку?

Запечалились Крутые Горки. Даже ребятишки присмирели. Не смеялись, не галдели. Не бросались, как бывало, снежками, а смиренно шли домой.

В то же утро в конторе на обычном месте появился «Приказ № 212 от 24/IХ.

В связи с установившейся холодной погодой для сохранения здоровья комбайнеров приказываю:

1. Выдать всем комбайнерам, работающим на обмолоте, дополнительную спецодежду, ватные куртки.

2. Обеспечить дополнительно ночное горячее питание комбайнеров и шоферов…»

Но вот такая своенравная погода в степной Сибири — после полудня снег уже стаял. Показалось солнце, подул ветер. Уже надежда светится из-за туч. И вот ведь какое дело, веселее смотрят люди!

А вечером с Виктором Ивановичем засиделись у Хохлова. Говорили о трудном хлебе, о тяжелой нынешней осени. Заговорились до 12 часов ночи. Я заторопился на отведенное мне для ночлега место (тоже дурная привычка — писать по ночам), а Григорий Тимофеевич тяжело встал, поправил ладонью непослушные волосы.

— Я в Дубровное часика на три-четыре…

И уехал.

ЗА МЕДВЕЖЬЕЙ РОЩЕЙ

Дует северный ветер. Холодно. В час ночи кончилась горячка. Василий Чудинов, сейчас он с директорского «газика» пересел на комбайн, влез на штурвальную площадку и снова пошел по загонкам. (Тут, пожалуй, лучше сказать не о личном шофере Хохлова, а о том, что в эти дни все мужчины старше 16 лет работали на хлеб.) Как раз в это время и появился на своем «газике» Григорий Тимофеевич. Осветил комбайнера фарами, замигал: «Остановись!». Но Василий жмет на всю железку, машет: «Давай проезжай, не до тебя сейчас!»

Возвращался Хохлов уже утром. Бессонная ночь дала себя знать. Задремал Григорий Тимофеевич. Прямо за рулем, на ходу…

И приснился ему сон. Стоит будто лето. Жарко. Сидит он на веранде и пьет чай со своим любимым яблочным повидлом. Жена его Елена Ивановна качает внука. Его самого любимого. Гришку. Качает и говорит: